Могила декабриста А. Е. Розена и его жены А. В. Розен находится в Изюмском районе Харьковской области. До наших дней деревянный дом Розенов в урочище Викнино не сохранился. На месте дома установлен памятник с профилем декабриста. Памятный знак из красного мрамора изготовили художники изюмского района П. Жабский и В. Столпаков.
Барон Эстляндской губернии Андрей Евгеньевич Розен (1799–1884 гг.) был поручиком лейб-гвардии Финляндского полка. В 1825 году он сочетался браком с Анной Васильевной Малиновской (1793–1883 гг.), дочерью основателя и первого директора Царскосельского лицея В. Ф. Малиновского. Вследствие событий декабря 1825 года в Петербурге Розен был арестован и выслан на поселение в Сибирь. Его жена последовала за ним. После ссылки Розен служил рядовым на Кавказе, после отставки семье разрешили вернуться на родину барона в Нарву. В 1855 году Розены переехали в Каменку, где было родовое имение жены, затем обосновались на хуторе Викнино Изюмского уезда. Анна Васильевна и переживший ее всего на четыре месяца супруг были похоронены у подножия холма за садом в урочище Викнино. После похорон на могиле декабриста был установлен большой белый крест.
.
Они уже подходили к зданию лицея в глубине сада, когда вдруг из соседнего с лицеем дома выбежала невысоконькая большеглазая девочка, поскакала вприпрыжку по аллее и, завидев их, важного, чуть грузноватого, полного достоинства господина – Василия Львовича Пушкина – и новоиспеченного лицеиста, приостановилась и пошла медленно и чинно, как учила ее новая гувернантка.«Глядите-ка, какая, однако, торопыга!» – подумал Александр и, подражая девочке, сделал вприпрыжку шаг-другой, чем вызвал неудовольствие дяди.
– Алекса-а-а-ндр...
И они вошли в двери директорского дома.
Василий Федорович Малиновский встретил их приветливо, но был то ли чем-то огорчен, то ли не в настроении. Все же он сказал несколько любезных слов Василию Львовичу, кажется, о стихах, читанных недавно в альбоме их общей знакомой; от этих слов дядя слегка зарделся, видно было, что он польщен. Затем директор привлек к себе Пушкина, погладил его по кучерявой голове, точно пытался выровнять кольца... В это время вошла та самая «торопыга», » Пушкин увидел, как разительно похожи ее глаза и еще что-то едва уловимое в лице на черты Малиновского.
Девочка передала отцу пакет, он вынул несколько листков плотной бумаги, пробежал взглядом по исчерканным строчкам, поморщился, как от боли. Все же он сказал: «Спасибо, Аннета», потом поцеловал Пушкина, снова положил горячую руку на курчавый затылок его и произнес, ни к кому не обращаясь:
– О боже, что-то с нами будет?!
Когда Пушкины вышли, директор снова взял со стола листки, пошептал над ними, повернулся к зеркалу и стал читать, придав лицу торжественный вид:
– Отечество наше, а паче того государь-император, надеются видеть в вас в будущем опору трону нашему во всех...
Аннета проводила гостей до дверей. И пока прощались с Василием Львовичем, и пока инспектор Пилецкий-Урбанович вел мальчишку по лестнице на четвертый этаж лицея, фраза эта все не выходила из головы Александра Пушкина: «О боже, что-то с нами будет?!»
Краткую биографию Василия Федоровича Малиновского записал в своих воспоминаниях декабрист барон Розен. Через четырнадцать лет после открытия лицея в Царском Селе он станет зятем первого директора лицея. Но Василий Федорович никогда не узнает о замужестве Аннеты, никогда не увидит барона Розена, не прочтет даже первых пушкинских шедевров.
«О боже, что-то с нами будет?»
В 1814 году Малиновский умрет.
«...Василий Федорович Малиновский, – пишет Розен, –получив классическое образование в университете, путешествовал с пользою и с научною целью по Германии, Франции, Англии. Он отлично знал новейшие языки европейские и древние, евреев, греков и римлян. Чрезвычайная скромность и глубокая религиозность составляли отличительные черты его характера. В часы досуга от службы в иностранной коллегии перевел он на русский язык прямо с подлинника греческого – Новый завет, а из Ветхого с еврейского – Псалтирь, Книгу Бытия, Притчи Соломона, Книгу Экклезиаста, Книгу Иова; многие из его переводов и рукописей хранятся у жены моей. В царствование императора Павла был он назначен консулом в Яссы; несколько лет исправлял он эту должность так совестливо, так полезно, что жители Ясс долго хранили память о примерном его бескорыстии. По интригам в столице, был он отозван через пять лет, в 1805 году, возвратился в Петербург в иностранную коллегию с небольшим серебряным кубком, с единственным подарком, который он согласился принять от признательных жителей в день выезда; между тем как консулы возвращались оттуда и вывозили столько денег и шалей турецких, что покупали себе дома и поместья... Напечатав замечательную книжку свою «О мире и о войне», издав небольшой журнал «Осенние вечера» и быв известен своею чистою любовью к отечеству, обратил он на себя внимание влиятельных лиц, так что император Александр, когда в 1811 году основал рассадник для лучшего воспитания юношества, назначил его директором императорского Царскосельского лицея».
Куда бы нас ни бросила судьбина
И счастие куда б ни повело.
Все те же мы; нам целый мир чужбина,
Отечество нам Царское Село.
С первых дней, еще до открытия – официального, – они подружились, постарались узнать друг друга, учителей своих – и те шли им навстречу, начав ознакомительные занятия. И лишь одному человеку было неуютно под сенью роскошного парка, и в гулких коридорах лицея, и в квартире своей, определенной самим государем, – директору необычного этого учебного заведения, где впервые в истории просвещения России были отменены телесные наказания. Неуютно было здесь вчерашнему консулу в Яссах, чиновнику министерства иностранных дел, Василию Федоровичу Малиновскому. Человек скромный, привыкший быть в отдаленности от двора его величества, никогда не видевший императора, разве что во время больших дворцовых церемоний, да и то издалека, он вдруг стал у всех на примете, государь чуть не ежедневно через чиновников министерства просвещения справлялся о приготовлениях к открытию. И наконец торжественный день этот настал. Император прибыл в сопровождении матери и жены, брата своего Константина Павловича и сестры Анны Павловны, да еще рядом с ним восседал и министр народного просвещения, крупные сановники и педагоги из Петербурга. Сердце Малиновского дрогнуло, и когда после директора департамента министерства народного просвещения Мартынова, который «дребезжащим тонким голосом прочел манифест об открытии лицея», настала очередь директора, он шагнул вперед, мысленно беспрестанно повторяя: «Отечество наше, а паче того государь-император, надеются видеть в вас... опору...»
«...Робко выдвинулся на сцену наш директор В.Ф. Малиновский со свертком в руке, – вспоминает Пущин. – Бледный как смерть начал что-то читать; читал довольно долго, но вряд ли многие могли его слышать, так голос его был слаб и прерывист. Заметно было, что сидевшие в задних рядах начали перешептываться и прислоняться к спинкам кресел. Проявление не совсем одобрительное для оратора, который, кончивши речь свою, поклонился и еле живой возвратился на свое место. Мы, школьники, больше всех были рады, что он замолк: гости сидели, а мы должны стоя слушать его и ничего не слышать».
Пущин, объективно и точно описав событие, не указал, да и не мог указать на причины, по коим все так произошло. Между тем для характеристики отца Анны Васильевны Розен причины эти весьма важны.
«Товарищ мой И.И. Пущин, воспитанник лицея, – говорит в воспоминаниях своих Розен, – описывая день открытия лицея в присутствии императора, выставил директора в крайнем смущении. Малиновский был необыкновенно скромен и проникнут важностью церемонии, в первый раз в жизни говорил с государем и должен был произнести речь, которая десятки раз была переправлена... цензурою: так мудрено ли, что он был смущен?»
Более того, министр народного просвещения Разумовский не просто забраковал речь, написанную Малиновским, но и выговорил Василию Федоровичу за прогрессивный ее тон, за радикальные мысли о новых формах просвещения народа, посему речь была не выправлена... а заменена, Малиновский читал чужой текст.
«Безмерные и постоянные труды, – продолжал Розен, – ослабили его зрение, расстроили его здоровье. В 1812 году лишился он домашнего своего счастья, примерной жены своей, а в 1814 году, пробыв с лишком два года директором, скончался в такой бедности, что родной брат похоронил его на свои средства».
Так ушел из жизни честный и чистый человек этот, благородный мыслитель и бессребреник, оставив трех своих сыновей без наследства и трех дочерей, в том числе и Анну Васильевну, бесприданницами.
«Андрей Евгеньевич Розен родился в 1800 году в семье небогатого прибалтийского барона, типичной для того времени немецкой семье, где господь бог почитался как глава дома, а родители – как хранители нравственных законов и устоев, к ним откосились дети «с чувством самой искренней благодарности и благоговения».
Привязанности к родному имению в Ментаке, к отцу, матери и старшему брату Отто Андрей Евгеньевич сохранит на всю жизнь, и в глубокой старости, уже пережив и сибирское изгнание и солдатчину на Кавказе, он в идиллических тонах напишет о своем детстве: «Деревня летом для мальчика, родившегося и выросшего в этой деревне, лучше и краше Неаполя и Ниццы – для взрослого. После обеда отец отдыхал с час, и, пока не засыпал, я должен был читать ему или газету, или из книги, большею частью из Вольтера. По вечерам, перед ужином, он слегка экзаменовал меня и рассказывал, как он шесть лет учился в Лейпцигском университете и кто были его лучшие профессоры и лучшие товарищи».
До двенадцати лет учился он дома, затем – Нарвское народное училище, где юный барон отличался старательностью и прилежанием. А в 1815 году был зачислен он в Первый кадетский корпус. И, надо сказать, в военной учебе и службе Розен преуспевал, его даже досрочно хотели «аттестовать в гвардию», во всяком случае, 20 апреля 1818 года император Александр I подписал его производство в прапорщики лейб-гвардии Финляндского полка, что для восемнадцатилетнего офицера было большой удачей – попасть не в армию, а в привилегированную гвардию (сам император раз в семь дней носит мундир Финляндского полка!) мечтал любой кадет.
Усердный служака, исполняющий все сложнейшие уставные требования играючи, он вскоре был произведен в подпоручики, замечен шефом дивизии, в которую входил полк, великим князем Николаем Павловичем, да и самим Александром I, особенно в день наводнения в Петербурге 7 ноября 1824 года.
«Осенью 1824 года, – пишет Розен, – стоял я с учебною командою в Новой деревне, против Каменного острова; команда училась ежедневно в манеже Каменно-островского дворца. 7 ноября с восходом солнца отправился на манеж; ветер дул такой сильный и порывистый, что я в шинели не мог идти и отослал ее на квартиру. Во время ученья заметили, что вода втекает в ворота, и когда отворили ворота, то она потоком стала втекать на манеж. Немедленно повел я команду беглым шагом по мосту, которого плашкоуты уже были подняты над водою до такой высоты, что дощатая настилка с двух концов отделилась совершенно и не было сообщения. Тогда солдаты поставили несколько досок наискосок к поднявшемуся мосту и с помощью больших шестов перебрались поодиночке и оставили такую же переправу на другом берегу, где вода еще не выступила, оттого что правый берег реки выше левого. Пока добирались до квартир в крестьянские избы, вода начала нас преследовать... Я собрал мои вещи и книги; пол моей квартиры был на четыре фута выше земли, и когда вода выступила из-под пола, перебрался на чердак и на крышу. Взору представилась картина необыкновенная: избы крестьян, дачи, дворец Каменноостровский с левой стороны, дворец Елагинский с правой стороны, деревья, фонарные столбы – все в воде среди бушующих волн. Часть Новой деревни, с моей квартирою, была застроена в виде острого угла; к этому углу по направлению ветра приплыло и остановилось множество барок и лодок с Елагинского острова. Мне удалось вскочить в такую лодку и с трудом пробраться вдоль деревни; солдаты мои захватили три лодки и вместе перевезли, плавая взад и вперед, всю команду, казенную амуницию на огромную барку, с коей при постройке на Елагинском острове была выгружена известка... Крестьяне последовали нашему примеру и пересели на другие барки; большая часть крестьян оставалась на крышах своих домов, крестились, молились вслух и говорили о светопреставлении... От усталости уснул я на мокрой лавке и спал богатырским сном. На другой день осмотрел... вещи, не оказалось только одного погалища от штыка».
В другой раз Розен с таким блеском развел дворцовый караул на глазах великого князя Николая Павловича, что вызвал у него восторг, выразившийся в личной благодарности, дважды повторенной Розену посыльными великого князя.
Если к этому всему прибавить, что был Андрей Евгеньевич Розен от природы одарен талантом военного, что был он смелым, находчивым человеком, да к тому же недурным певцом и гитаристом, можно поверить, что в части и офицеры и солдаты звали его «душа».
На немногочисленных балах, куда служаке непросто попасть из-за постоянных перемещений войск, из-за сложности гарнизонной службы, он числился в лучших танцорах. «Чего ж вам больше?» – он нравился дамам, пользовался успехом у девиц на выданье, но они не трогали его юного сердца. Разве лишь одна, жена доктора, тонкая, светлая, мало похожая на тех, с кем успел до сих пор он обменяться улыбкой на туре вальса или во время легкой и быстрой мазурки. «Малиновский дразнил меня ею, однако заметил, что она походила на вторую сестру его, Анну, которую я в первый раз увидел два года спустя и тогда не думал, что она будет моя суженая».
Знакомство с Иваном Васильевичем Малиновским, сыном покойного директора лицея, с Петром Ивановичем Гречем, братом известного литератора и журналиста, привело Розена совсем в иную среду: казарма и родительский дом – таков доселе был круг его привязанностей. Оба его сослуживца-петербуржца имели друзей среди столичной интеллигенции, в доме Греча Розен познакомился с Карамзиным, Гнедичем, Жуковским, братьями Бестужевыми, Рылеевым, Дельвигом. Впрочем, с Рылеевым он учился в одном кадетском корпусе, и этот факт еще скажется на судьбе барона Розена.
«В конце августа 1822 года сослуживец мой И.В. Малиновский ввел меня в круг своего семейства, только что возвращающегося из Ревеля с морского купанья. Три сестрицы его, круглые сиротки, жили тогда в доме дяди своего со стороны отца, П.Ф. Малиновского, под крылом единственной тетки своей со стороны матери, Анны Андреевны Сомборской. Я рад был познакомиться в таком доме, иметь вести об отце моем, с которым они часто виделись в Ревеле, и хотя тогда не имел никакого намерения жениться, но средняя сестра Анна своим лицом, наружностью, голосом, одеждою, скромным обхождением вызвала во мне чувство безотчетное. С первого знакомства тайный голос нашептывал мне, что она должна быть моею женою, что только с нею буду счастлив. Бывало, на вечерах и балах, в кадрили и котильоне, в один день я влюблялся не в одну, а в двенадцать хорошеньких женщин и девиц, а на следующий день поминай как их звали, и по утру, и по вечерам, вместо вздохов любви, раздавалась моя песня: «Солдат на рундуке» или «Пусть волком буду я, любите лишь меня». Но в этот раз, по временам, когда я езжал в этот дом, постоянная скромность, всегда одинаковое смирение, кротость постоянная не могли не пленить. С того времени бойкая веселость моя немного приутихла, больше сидел дома, охотнее стал заниматься чтением, становился терпеливее. Моя любовь требовала нравственного усовершенствования, такого образа мыслей, который состоит из слияния умственного и нравственного стремления и действует на сердце и на характер. Мышления мои становились возвышеннее и чище, цель моей жизни получила другое направление».
«Мысль о женитьбе не покидала меня; выбор мною был сделан, но как было приступить, когда я не имел независимого собственного состояния. Со всей любовью, со всеми лучшими намерениями, я не мог предложить моей избранной никаких удобств жизни; не знаю, гордость или чувство независимости не позволяли думать о том, чтобы жена питала мужа... Избранная моя была круглая сирота... Близкая моя связь со старшим племянником Павла Федоровича (брат Василия Федоровича Малиновского, приютивший у себя его детей. – М.С.) Иваном Васильевичем Малиновским, моим сослуживцем, придавала мне надежду на успех, и я уже имел на то согласие моих родителей... Так наступил 1825 год с надеждами и ожиданиями. 14 февраля решился я просить руки Анны Васильевны Малиновской. Получив наперед согласие дяди и тетки,заменявших ей отца и мать, я обратился сам к избранной мною. Помню, что это было в субботу вечером; мы сидели в кабинете дяди; я заранее затвердил речь с предложением, которую забыл в эту торжественную минуту, и просто и кратко, с чистым сердцем предложил ей мою любовь и дружбу, которые доныне, при пересмотре моих записок, свято хранил в продолжение 45 лет, и невеста моя также свято
сдержала данное мне слово. Полученное согласие наполнило меня счастьем, я почувствовал в себе новые силы. Лихой извозчик умчал меня на Васильевский остров. В казарме в квартире Малиновского еще горели свечи; я вбежал к нему; мы обнялись, как братья. Через минуту вошел другой сослуживец мой – Репин. «Николай Петрович! – спросил я, –знаешь ли, кто из наших товарищей свалился рожей в грязь?» – так выражался он обыкновенно, когда извещали его о женитьбе. – «А кто?» – подхватил он с насмехающейся улыбкой. – «Это я!» – «Что ты, братец мой, наделал! На ком же?» Когда он узнал, что на сестре Малиновского, то отрекся в этом случае от принятого своего убеждения, велел подать шампанского и искренне поздравил.
19 февраля 1825 года совершено было обручение... С невестой моей был я соединен не одним обручальным кольцом, но и единодушием в наших желаниях и взглядах на жизнь. В тот вечер мы долго беседовали наедине. Казалось, мы уже век были знакомы; душа откровенно слилась с душою, и слезы полились обильно у меня, и дыхание замирало; невеста смутилась. Я был не из числа женихов театральных, преклоняющих колена свои перед невестою, лобызающих ее ручки и ножки и рассыпающихся в клятвах любви и верности. Нервы мои не выдержали прилива сильных душевных ощущений, они разразились в слезах и рыданиях, а из слыхавших это в смежной комнате, – через год спустя, при моем осуждении в ссылку, – приписывали это внутреннему упреку или раскаянию: они взрывов истинного счастья не знали!»
Дня через три после обручения великий князь Николай Павлович нашел возможность поздравить со столь трогательным событием примеченного им офицера, чем вызвал волну благодарности в душе Розена, и с этим теплым чувством отправился счастливый жених в Ревель, где после пожара в имении поселились его родители. И летя, как говорили тогда, «на крыльях блаженства», не знал отмеченный судьбою барон, что два Николая – Репин и Романов – через несколько месяцев всего станут главными действующими лицами в его судьбе.
Друзья, подозревающие после суда над декабристами, что в день обручения он рыдал от «внутренних упреков» совести, ошибались: в тот час барон Розен еще и не слыхал ничего о тайном обществе, хотя и этот отменный службист, удачливый молодой офицер, общаясь с передовыми офицерами-гвардейцами, стал все чаще примечать несправедливости армейской жизни, приступы нелепого негодования, незаслуженных оскорблений, на которые не скупился командующий дивизией великий князь Николай Павлович. Он не был революционером, он был в меру либерален, чувствителен, предан трем главным монархическим символам: самодержавие – православие – народность. И все же оказался на Сенатской площади.
Вопросы следственной комиссии А.Е. Розену:
«1. При начальном допросе вы сделали отрицательное показание насчет принадлежности вашей к тайному обществу; но, во-первых, ваши связи с членами одного, во-вторых, показания на вас других и, в-третьих, донесение вашего начальства явно раскрывают, что вы принадлежали к тайному обществу и, содействуя намерениям его, поощряли солдат к непослушанию».
Розен: «Никогда и никем не был принят в тайное общество, никогда никакому не принадлежал и потому никого в какое-либо общество принять не мог».
Любопытно, как же ответили на вопрос о принадлежности Розена к обществу другие декабристы.
Рылеев: «Принадлежал ли к числу членов тайного общества поручик барон Розен, мне неизвестно. За несколько дней до 14 декабря был он у меня, и потом видел я его у князя Оболенского; но при нем говорено было только о средствах, как заставить солдат не присягать вновь; о цели же общества, то есть чтобы сим случаем воспользоваться для перемены образа правления, не упоминали, и потому я полагаю, что он в общество принят не был».
Трубецкой: «О принадлежности означенного барона Розена я не имею возможности дать никакого сведения, ибо не помню, чтобы я слышал его имя в числе членов общества».
Пущин: «Сколько мне известно, к тайному обществу не принадлежит».
Каховский: «Не знаю поручика барона Розена, и мне не известно, принадлежал ли он к тайному обществу».
И только Репин заявил, что, кажется, Розен был принят одновременно с ним, впрочем, он не ручается.
Объективность следственной комиссии напоминала «объективность» волка в басне Крылова «Волк и ягненок». Член комиссии П.В. Кутузов, прервав ответы Розена, спросил с оттенком в голосе несколько театральным:
– Ведь вы знали Рылеева?
– Знал, ваше превосходительство; я с ним вместе воспитывался в Первом кадетском корпусе.
– Разве вы и Оболенского не знали?
– Знал очень хорошо, мы были однополчане, сверх того он был старшим адъютантом всей гвардейской пехоты – как же было мне не знать его?
– Так чего же нам больше надобно! - заметил Кутузов, улыбаясь.
Еще один вопрос и еще один ответ:
«3. (Нумерация пунктов дается по документам. – М.С). Вы первые остановили стрелковый взвод своего полка, убеждая его тем, что он присягал государю цесаревичу (Константину. – М.С), и угрожали заколоть шпагою первого, кто двинет за гренадерским взводом».
Ответ: «...Батальон выстроился, одетый в мундирах и киверах, и был тотчас распущен в казармы с тем, чтобы совсем раздеваться; но через минуту получил опять приказание переодеться в шинели и фуражки и взять боевых патронов. Тут батальон скоро выстроился, и генерал-адъютант Комаровский и бригадный командир генерал-майор Головин повели его к Сенатской площади. Взойдя на мост, выстроили взводы, на половине оного остановились в сомкнутых ротных колоннах, и там приказано было заряжать ружья; по заряжении сказано было: вперед – карабинерский взвод тронулся с места в большом замешательстве, а мой стрелковый взвод закричал громко три раза «стой!» Капитан Ваткин тотчас обратился к моему взводу, убеждал людей, чтобы следовали за карабинерами, но тщетно, и они продолжали кричать «стой!». Возвратился генерал-адъютант Комаровский и спрашивал людей, отчего они не следуют за первым взводом. На что взвод отвечал: «Мы не знаем, куда и на что нас ведут, ружья заряжены, сохрани бог убить своего брата, мы присягали государю Константину Павловичу...» Его высокопревосходительство приказал им раздаться в середине и подъехал к позади стоящей второй ротной колонне, которой часть было двинулась, но остановилась, и мой взвод опять кричал «стой!»... Спустя несколько времени хотели идти вперед унтер-офицеры Кухтиков и Степанов и четыре человека с правого фланга: взвод опять кричал «стой!» Я подбежал к этим людям, возвратил их на свои места, угрожая заколоть шпагою того, кто тронется с места».
Так взвод Розена удержал на мосту три роты, готовые следовать на Сенатскую площадь для расправы с восставшими!
И когда пули стали долетать и сюда и люди было попятились, Розен остановил их возгласом: «Я должен буду отвечать за вас; я имею жену беременную, имение, следовательно жертвую гораздо большим, чем кто-либо, а стою впереди вас; пуля, которая мимо кого просвистела, того не убивает».
Это написано не в воспоминаниях, это – из официального следственного дела. Розен был одним из тех, кто в своих ответах комиссии был до конца сдержан, сохранил выдержку и достоинство.
Анна Васильевна оказалась на редкость неприхотливым другом, легко понимающим чувства и настроения супруга своего, легко делила перемены армейской его судьбы – с Васильевского острова, где на первых порах нашли они пристанище, супруги переселились в часть, поближе к службе, жили дружно и согласно настолько, что Андрей Евгеньевич однажды застал жену в слезах и, расспросив, выяснил, что плачет она оттого, что понимает: такое счастье не может быть долговечным.
Когда ночью арестовали ее мужа, она поначалу была покойна – его образ мыслей, его привязанность к гвардии, соблюдение дисциплины, его исполнительность и выучка никак не могли согласоваться хоть с чем-нибудь противоугодным правительству, и арест Андрея Евгеньевича она восприняла как ошибку – многих бросили в крепость, а его держат пока во дворце, стало быть, ничего страшного. Но дни шли за днями, начальство вслух выражало недовольство бароном, говорили, что связан он с бунтовщиками, которые хотели убить самого государя, и покой ее растаял. Длительные томительные ночи, когда ребенок уже заявлял о себе толчками – «какой неугомонный! видать, мальчик!» – лежала она с открытыми глазами, прислушиваясь к пению гарнизонных труб, к ладному топоту подразделений, идущих на смену караула, и ждала, что в дверь раздастся стук, и войдет муж, и скажет, как обычно: «Аннета, ну вот и я».
Наконец стук в дверь раздался – пришел какой-то солдат с запиской, в ней сообщалось так мало, но прочла она многое. «Разрешено писать жене раз в месяц» – стало быть, заперли его надолго. Она стала добиваться свидания, о чем долго упрашивала брата, знакомых офицеров – те разводили руками: барона перевели уже из дворца в крепость, увидеться нет возможности, разве – просить официального разрешения. И она стала добиваться этого, а дядя и родственники искали пути: чем бы помочь ей в этом предприятии.
Свидание состоялось неожиданно.
«Как все простенки, все углы и щели крепости были напичканы арестантами, то по их многочисленности и по запрещению водить их вместе десятками или сотнями, невозможно было часто водить их в баню; моя очередь настала первый раз в половине апреля.
Снег уже сошел; погода стояла ясная; конвой проводил меня – глаз моих не завязали платком (впервые, когда водили его на допросы, платок снимали лишь в кабинете, где допрашивали; предосторожность сия была предпринята по многим причинам, и главная из них – чтобы чиновники и писаря в комнатах, через которые проводили «государственного преступника», не узнали его. – М.С.).
Недалеко от ворот стоял небольшой унтер-офицерский караул. Можно себе представить, как я обрадовался, когда увидел там моих стрелков; они поспешно собирались на платформу, дружно и громко ответили на мое приветствие, как бывало прежде в строю... На обратном пути заметил я возле караула стоявшего слугу моего Михаила, который странными движениями лица, рук и ног выражал свою радость и свою преданность. «Здорова ли Анна Васильевна?» – «Слава богу, они сейчас были здесь в церкви и идут назад по аллее». Я прибавил шагу и увидел, как она, покрытая зеленым вуалей, шла тихими шагами на расстоянии двухсот сажен от меня; хотел к ней броситься, но ее положение при последних месяцах беременности и ответственность моего конвоя удержали меня; рукою посылал ей поцелуи и пошел в свой каземат».
Через неделю после приговора Розен узнал, что жена его извещена об участи, его постигшей, а 25 июля она приехала в крепость с сыном.
«Не умею выразить чувств моих при этом свидании: моя Annete, хотя в слезах, но крепкая упованием, спрашивала о времени и месте нашего соединения. Сын мой шестинедельный лежал на диване и, как будто желая утешить нас, улыбался то губами, то голубыми глазками... Я упрашивал жену не думать о скором следовании за мною, чтобы она выждала время, когда сын мой укрепится и будет на ногах, когда извещу о новом пребывании моем; она безмолвно благословила меня образом, к нему заклеены были тысяча рублей, а потому я не принял его: тогда были деньги бесполезны. Я просил только заказать для меня плащ из серого сукна, подбитый тонкою клеенкою; одежда эта очень мне пригодилась после в дождь и холод. Еще просил я навещать вдову и дочь Рылеева. Назначенный час свидания прошел, мы расстались в полной надежде на свидание, где и когда бы ни было... Поспешными шагами воротился в мой каземат, воздух был горький от дыму повсеместно горевших лесов; солнце имело вид раскаленного железного круга».
Четыре года добивалась Анна Васильевна разрешения выехать в Сибирь. Ей не запрещали этого, но ставили условие: сына в ссылку не брать. Для молодой матери это означало не только разлуку с младенцем, еще не окрепшим, но и непредвиденное затруднение: кто же согласится взять ребенка на воспитание, да еще на весьма неясный срок. Здоровье Анны Васильевны расстроилось – разлука, отсутствие сведений о муже долгие месяцы, хождение с просьбами, сопротивление старшего брата – он был категорически против ее отъезда в Сибирь, отказ богатой тетки, А. А. Сомборской, оставить у себя мальчика – все это день за днем вливало в сердце непокой, силы ее слабели, безнадежность сложившегося заколдованного круга повергла ее в полное уныние. Наконец она обратилась к Бенкендорфу. Анна Васильевна напомнила ему обещание, данное Дибичем жене декабриста Якушкина, – отправить ее в Читу с детьми. Бенкендорф ответил ей, что Дибич поступил опрометчиво, что и самой Якушкиной ехать в Сибирь не придется – ей один раз дозволили, но она нарушила сроки, пусть пеняет на себя. Вышла она от Бенкендорфа с головной болью, шумело в ушах, перед глазами плыли круги; недуг этот продолжался у нее потом долгие годы – в минуты волнения в голове шумело, будто она «беспрестанно находилась в лесу, в коем бурею качаются ветви и листья».
Мария Васильевна Малиновская, младшая из трех сестер вдруг возмутилась всем, что происходит с Анной Васильевной, успокоила ее и заявила, что забирает ребенка к себе, что будет растить его и воспитывать, как родная мать, что сестре надо утереть слезы, улыбнуться и поторопиться –дорога неблизкая.
«Положено было ехать всем семейством до Москвы, чтобы там матери расстаться с сыном, дабы дальнейшие дороги, из коих одна должна была везти мать в Сибирь, а другая сына в Петербург, могли бы обоим облегчить первые дни мучительной разлуки. В Москве все родственники моих товарищей навешали жену мою с искреннейшим участием... все графини Чернышевы, сестры нашей Александы Григорьевны Муравьевой, особенно Вера Григорьевна, со слезами просила взять ее с собою под видом служанки, чтобы она там могла помогать сестре своей... Не беру на себя подробно описать последний день, проведенный матерью с сыном; маленький Евгений был мальчик чувствительный, умный и послушный; мать уже давно приготовила его к предстоящей разлуке, обещала свидание и возвращение. Жена моя... посадила сына в карету и благословила его; когда тронулась карета, она села в коляску и из тех же ворот повернула в противную сторону...»
Полтора месяца добиралась она до Иркутска. Здесь ее постигла участь всех ее подруг: задержка, подписание отречений. Добрым другом и помощницей во всех делах оказалась Варвара Михайловна Шаховская – искренним советам ее обязана Анна Васильевна тому, что ее пребывание в Иркутске было куда короче, чем у Трубецкой и даже Волконской.
4 августа 1830 года выехала она, получив подорожную, из Иркутска, но едва коляску водрузили на большой парусник, чтобы переправиться к Посольску, едва отчалили от берега и прошли несколько миль, как налетела сарма – тугой байкальский ветер; он ударил в паруса, лодку унесло в глубину моря и там болтало три ужасных дня. К счастью, успели вовремя убрать паруса, но качка была неимоверной, мучительной. Валы переваливались через лодку, наполняя ее водой, воду приходилось вычерпывать непрестанно. Кое-как подошли к Посольску, но причалить у его пристани не смогли, с трудом вошли в залив в девяти километрах от Посольского монастыря. Анна Васильевна и ее спутники отслужили благодарственный молебен: были счастливы, что Байкал отпустил их живыми. И всю ночь на берегу ей было не по себе, едва закрывала она глаза – бились в глазах дымные волны, смешанные с сизыми, черными, рыжими тучами, и в голове шумело, будто она «беспрестанно находилась в лесу, в коем бурею качаются ветви и листья».
Казалось бы, главные препятствия позади. Но нет: разлилась Селенга, у станицы Степной вышла она из берегов, соединилась с водами взбесившейся Уды – все вокруг было затоплено, новый Байкал разлился перед измученной путешественницей. Десять дней жила она в небольшой деревушке, в каком-то амбаре, потом, едва вода начала спадать, наняла лодку и, бросив свою коляску и вещи на слугу, с «трудом и опасностью» добралась до следующей станции и, выпросив перекладную телегу, помчалась далее, помчалась, «потому что сибирские почтовые кони иначе не возят».
«Это была отличная женщина, несколько методичная, – писала княгиня Волконская. – Она осталась с нами в Петровске всего год и уехала с мужем на поселение в Тобольскую губернию».
«Когда приехали в город Тару, мы остановились у почтового двора и спросили, где останавливаются проезжающие. Не желая войти в почтовую контору, я пошел прямо к крыльцу; на лестнице стоял почтмейстер в парадном мундире, встретил меня с поклоном и величал меня превосходительством. Я тотчас догадался, за кого он меня принимает, и, сказав, что я не губернатор, а ссыльный, просил его указать мне отдельную комнату для жены с младенцем (второй сын Розенов – Кондратий – родился в Петровском Заводе, в дорогу ему Бестужевы сделали нечто вроде матросской подвесной койки малюсенького размера, это помогло мальчику легче переносить дорогу и особенно бурю на Байкале. – М.С). «Сделайте мне честь и остановитесь у меня; в случае внезапного приезда губернатора есть у меня еще комнаты для него»... Он ввел нас в свои приемные комнаты и попросил позволения представить нам жену свою. Вошла его супруга, молодая и миловидная, и после наших приветствий муж обратился к ней, взяв ее за руку, и, указав на жену мою, сказал ей прерывающимся голосом: «Вот, друг мой, прекрасный и высокий пример, как должно исполнять священные свои обязанности; я уверен, что ты, в случае несчастья со мною, будешь подражать этой супруге...»
Бойкие кони мчали нас до следующей станции чрезвычайно быстро; жена моя привыкла к этой езде, но по временам она ощущала боли, возвращающиеся периодически через несколько минут. Приехав на станцию Фирсово, видел, что предположения наши и расчеты не сбылись. Жена моя должна была лечь в постель; я тотчас послал людей за бабкою, и через час бог даровал нам сына. Сын мой Василий, родившийся в пути, на почтовой станции, был самым спокойным и кротким младенцем из всех моих детей».
Три улицы, пересекаемые пятью переулками, два каменных дома, небольшая церковь, две тысячи жителей, пятьдесят учеников уездного училища, за рекой Тоболом кожевенный, салотопный и мыловаренный заводы – вот и весь город Курган 1832 года.
Каждому такому городку полагалось по тринадцать чиновников – городничий, земский исправник и три его заседателя, окружной судья тоже с тремя заседателями, уездный стряпчий, почтмейстер, казначей и лекарь. Сатанинское число это – тринадцать – как нельзя более определяло и уклад их жизни: взяточничество, казнокрадство, невежество, чревоугодие, картежная игра, пьянство, посещение церкви, обязательные семейные праздники с обильным угощением – закуской (завтрак), обедом и ужином с танцами, писание казенных бумаг, в том числе и отчетов о поведении ссыльных (кроме декабристов в Кургане помещены были также и участники Польского восстания 1830 года), трепетное ожидание приезда губернского начальства, кляузы друг на друга, поиск достойных партий для перезревших дочерей, после всего этого – исполнение своих прямых должностных обязанностей.
Устраивается мало-мальски быт. Розен добивается от правительства пятнадцати десятин земли. «Ишь ты, – сказал на это Николай I. – Они решили в Сибири помещиками стать!» Но после долгих ходатайств землю все же дали – не только Розену, но каждому декабристу по пятнадцати десятин. Лорер, Фохт и Назимов отдали семейству Розенов свои участки, и Андрей Евгеньевич завел хозяйство по правилам науки, использовал особые бороны, каток из лиственничной чурки для укатывания засеянной уже пашни. Вместе с ним на огороде работали дети: с самого малолетства Розены приучали сыновей к труду.
Анна Васильевна отказывалась от кормилиц, весь ее день был поглощен заботами о детях – в Кургане прибавились еще сын и дочь. Малые часы досуга тратила она на врачевание мужа, знакомых, и вскоре популярность ее медицинская достигла таких степеней, что из соседних сел приходили к Розенам слепые и глухие в надежде на исцеление.
Вечерами у Розенов или у Нарышкиных собирались их сибирские соузники: Лорер, душа общества, знал уйму анекдотов и умел рассказывать их, забавно передавая английский, немецкий, французский акцент; Фохт, «который исключительно читал только медицинские книги, имел лекарства сложные, сильные, лечил горожан и поселян», изображал сценки народной жизни в лицах – был он человеком наблюдательным и чуть ироничным; фон Бригген, участник войны 1812 года, изредка вставлял фразу, к месту, остроумно, потом умолкал на целый вечер, с лица его не сходила добродушная милая улыбка.
Розен и здесь старался пополнить свои знания. Блестящий мастер шагистики, темпистики и экзерцистики имел ко дню ареста образование весьма ординарное –кадетский корпус, по его собственному признанию, мало давал пищи духовной. «Каторжная академия», в которой с блеском читались лекции по истории и фортификации, по философии и изящной словесности, занятия по русскому языку, которые вели с ним более образованные товарищи, наконец, влияние жены и вот теперь еще и необходимость самому обучать детей своих заставили его большую часть досуга отдавать занятиям умственным. «Я старался употребить мои досуги, – вспоминает он, – на приготовление быть наставником и учителем детей моих: много читал, писал, сочинял повести народные в подражание «Поговоркам старого Генриха» или «Мудрости доброго Ричарда» знаменитого Франклина; перевел «Историю итальянских республик»; сундук большой наполнен был моими рукописями».
Супругам было уже каждому под сорок, их все более и более тревожила судьба детей, которые подрастали, и Розен пользовался любым случаем, чтобы хоть как-то улучшить жизнь семьи. Когда в июне 1837 года в Курган пожаловал юный наследник трона Александр Николаевич, будущий Александр II, Розен решил обратиться к нему с просьбой, «дабы не оставил попечением своим мою семью, когда меня не станет».
До наследника престола Розена не допустили, но предложили свою «благородную» просьбу изложить в письменном виде, намекнули на то, что Александр «весьма сердоболен», и Андрей Евгеньевич отправился домой, чтобы успеть: вот-вот должен был начаться молебен в тесной курганской церкви и тотчас же высочайший гость отправлялся в путь.
«У крыльца моего стояли дрожки исправника. «Кто приехал?» – «Генерал», – ответил кучер. Народ называет генералом всякого превосходительного, будь он врач, профессор или начальник департамента внешней торговли. К величайшей радости, увидел у себя достойнейшего Василия Андреевича Жуковского; он утешал жену мою, ласкал полусонных детей, с любовью обнимал их, хотя они впросонках дичились и маленькая дочь заплакала. Когда я объявил ему о неуспешных попытках лично просить цесаревича и что генерал Кавелин советовал написать прошение, то он сказал мне: «Вы теперь не успеете: сейчас едем; но будьте спокойны, я все представлю его высочеству, – тринадцать лет нахожусь при нем...» Недолго можно было нам беседовать. Жена моя в прежнее время встречалась с ним у Карамзиных. Он удивился, что мы уже читали в Сибири его новейшее произведение «Ундину»... Душе отрадно было свидание с таким человеком, с таким патриотом, который, несмотря на заслуженную славу, на высокое и важное место, им занимаемое, сохранил в высшей степени... простоту, прямоту и без всякого тщеславия делал добро, где и кому только мог. И после свидания в Кургане он неоднократно просил за нас цесаревича; одно из писем своих заключил он припискою: «будьте уверены, не перестанем быть вашими старыми хлопотунами».
Вскоре до Кургана донеслась весть, что Николай I произнес такую фразу: «Этим господам путь в Россию лежит через Кавказ, назначить их рядовыми в отдельный кавказский корпус и немедленно отправить на службу?»
И начались сборы в новую дорогу.
Три малолетних сына, грудная дочь, муж, с трудом передвигающийся на костылях, – и тысячи верст, и осенние хлипкие дороги, и ветер, вздымающий степную пыль до небес, и набегающий лес, все теснее обступающий коляску, где поместилась она с детьми, и открытый тарантас, на котором устроился муж, ибо взбираться в коляску и слезать на землю ему мучительно.
Но впереди ждет их радость: встречи с родными в городах, через которые им предстоит проехать, а главное – в Тифлисе их старший сын Евгений, не знающий отца и слабо помнящий мать, но так много доброго слышавший о них от всех, кто окружал мальчика все эти годы.
Миновали Урал. Легко сказать, миновали: бесконечные медленные подъемы, Анна Васильевна простудилась, ибо все время должна была открывать грудь, чтобы покормить Инну, от ветра и кратковременного сна– с детьми, с заботами о них не уснешь и во время стоянки на почтовой станции – у нее началась резь в глазах. Но за всю дорогу никто не слышал ни повышенного тона, ни жалобы, она заботилась о муже, она всюду поспевала, так что даже квартальный надзиратель Тимофей Тимофеев, отставной поручик, сопровождавший Розенов, проникся к ней величайшим почтением и, где мог, оказывал ей помощь.
В Саратове булочник-немец спросил, откуда и куда они едут, и, получив ответ, воскликнул: Aus der Ноllе in die Нollе» – «из ада в ад».
В Саратове была трогательная встреча с братом Андрея Евгеньевича, Юлием, который всего три недели назад женился. Беседы, знакомство краткое с новой родней – и в дорогу: осень подгоняла путешественников.
Далее путь их лежал через Царицын в Астрахань. Но они решили повернуть на Воронеж, чтобы повидать ее брата – Ивана Васильевича, того самого, на квартире которого, кажется совсем недавно, счастливый юный барон отмечал бокалом шампанского радостное событие – согласие Аннеты на брак – и рассказывал Репину, что это он, барон Розен, «ударил лицом в грязь». О боже, как давно это было! Богомольного Тимофея Тимофеева уговорили, соблазнив возможностью в Воронеже поклониться мощам святого угодника Митрофана.
На всех станциях Воронежской губернии им запрягали прекрасных коней. «Прямо царские кони!» – воскликнул как-то Розен, и возница серьезно ответил: «Царские и есть!» Оказывается, Николай I в это время инспектировал войска на Кавказе, где было неспокойно, и, чтобы кони, которые должны везти его обратно, не застоялись, их перегоняли со станции на станцию.
Любопытно, что ни на одной почтовой станции их не задержали: подорожная у Розенов была из Кургана в Тифлис, а подобный маршрут никак не мог лежать через Воронежскую, а затем Харьковскую губернии, и лишь на станции Чугуев почтосодержатель отказал им в лошадях, да и то ненадолго, «единственный почтосодержатель, который знал немного географию России».
«Второе радостное свидание с родным было свидание с И.В. Малиновским: мы застали брата, преисполненного в любви, в больших хлопотах – подорожная была у него в кармане, чтобы ехать к нам навстречу до Саратова. Добрая и умная жена его Мария Ивановна, урожденная Пущина, родная сестра моего товарища, согрела нас сердечною любовью – только и слышно было: располагайте нами и домом. Три дня отдыхали мы в Каменке: бедная жена моя ужасно кашляла. Костыли не позволяли мне много ходить».
Проехали Дон, его хлебные станицы. И вот он, Кавказ.
Незадолго до Розенов проделал такой же путь из Сибири на юг Александр Иванович Одоевский. Завидев маячившие вдали Кавказские горы, он проследил взглядом стаю перелетных птиц и написал пронзительные и горькие строки:
Куда несетесь вы, крылатые станицы?
В страну ль, где на горах шумит лавровый лес,
Где реют радостно могучие орлицы
И тонут в синеве пылающих небес?
И мы – на Юг! Туда, где яхонт неба рдеет
И где гнездо из роз себе природа вьет,
И нас, и нас далекий путь влечет!
Но солнце там души не отогреет
И свежий мирт чела не обовьет...
На чеченской и кабардинской земле было неспокойно, поэтому государственные грузы отправляли специальными караванами, они охранялись солдатами, вооруженным прикрытием и даже пушкой. С таким караваном тронулись до Тифлиса и Розены.
На горной дороге все было необычным для глаза: и величественные ландшафты, открывающиеся взору, – с белыми нитями ручьев и горных речушек, с многоцветными долинами, на которых паслись тени облаков, с кущами деревьев, живописно разбросанными по склонам, меж красными глиняными рубцами и острыми ребрами скал. И над всем этим властвовали две вершины – Эльбрус и Казбек.
Но Анне Васильевне некогда было любоваться райскими пейзажами: дорога прижималась к скале, еле-еле умещалась на ней коляска, а почти у самой кромки колеса справа начиналась пропасть. Дети в коляске вертелись, их надо было удерживать, чтобы, не дай бог, не вывалились, а маленькую нужно было кормить. В пути к тому же их подвели часы – остановились не вовремя, и вместо того, чтобы отправиться в путь пораньше, они на самый грозный участок дороги вышли весьма замешкавшись, и ранняя ночь застала их на крутом опасном спуске.
«Солдаты веревками и цепями, прикрепленными к дороге и к задней оси, придерживали экипажи, которые сверх того были с тормозами... Почти отвесно, по скату крутому, вела узкая дорога, по одной стороне ее гора, как стена, по другой бездонная пропасть. Жена моя не могла думать о себе, она держала на руках дочь и после рассказывала мне, что всеми силами должна была опираться ногами о передний ящик, чтобы самой не выпасть из коляски или не выронить ребенка».
Уже перед самым Тифлисом на «путешественников поневоле» обрушился ливень, крайняя казачья лошадь – «заводная» – поскользнулась и свалилась в пропасть.
Когда вдали наконец среди гор открылись огни города, Анна Васильевна вздохнула с облегчением, и у нее вырвалось невольно:
– Aus der Holle in die Holle.
Должно быть, муза дальних странствий осенила семью Розенов крылом своим, или же так врезался в память наследнику престола немолодой беспомощный человек на двух костылях, стоящий в группе декабристов, когда в честь его высочества служили молебен в далеком Кургане, то ли «старый хлопотун» Жуковский точно выбирал момент, когда подать Николаю Павловичу очередное прошение по поводу «рядового Мингрельского егерского полка», но, едва утвердившись в селении Белый Ключ, в пятидесяти километрах от Тифлиса, семья стала готовиться к новой дороге.
Особенно тяжело было это Анне Васильевне: сломленная изматывающим переездом из Кургана, она заболела, и только сила воли, выработанный ею режим, умеренность в пище да чистейший горный воздух вернули ей силы. Андрей Евгеньевич начал обучать детей, у них тоже составилось расписание занятий. И вдруг сообщение: для поправки здоровья «рядового из государственных преступников А.Розена перевести немедленно в Пятигорск и доставить ему все средства к излечению».
Ванны и в самом деле несколько облегчили боль в ноге, но что за служака на костылях? Железноводские источники, кисловодский нарзан действовали оздоровляюще до поры, а потом привели к расстройству нервов.
Здесь пришлось им пережить большое горе: в 1839 году родилась еще одна дочь, но прожила недолго – была в те поры эпидемия коклюша, тяжело переболели и все дети Розенов, кашель был такой сильный, что из носа текла кровь, болезнь привязалась к новорожденной, и на склоне горы Машук вырыли маленькую могилу.
«У Кондратия сделалось такое сильное воспаление в боку, что все старания Рожера (доктора. – М.С), проводившего по несколько часов сряду возле его кровати, наблюдавшего за ним, подслушивавшего каждое дыхание его, каждое биение сердца, остались тщетными... Рожер ушел и не сказал ни слова, я стоял у кровати больного, облокотившись на высокие перила ее. Подошла бабка, опытная в ухаживании за больными, деятельная и здоровая женщина, взглянула, повела рукою по челу умирающего и сказала мне положительно: «Пусть мать и братья простятся с ним». Больная жена моя с трудом подошла к кровати, благословила сына, молилась и возвратилась с молитвою к трупу дочери. Братьев и сестру я разбудил, они с ним простились, заплакали и опять уснули. Близко от кровати умирающего было окно; я отдернул занавеску; в небе звезда ярко горела... Когда я поднял край его одеяла, то холод из-под одеяла обхватил руки мои, как в летний жар, когда отпираешь двери ледника, обдает тебя холод. Ни малейшего следа дыхания; бабка приставила зеркальце к губам, никакой надежды – тогда велел я рыть другую могилу... Стало светать, я погасил лампу; все в доме спали, кроме жены моей, которую я мог видеть через отворенные двери; она все молилась. Солнце начало всходить, бабка и служанка собрались вымыть тело, приготовляли все к тому нужное. Часов в семь утра заметил я малейшую блестящую точку на челе сына, через минуту-другую еще тонкую лоснящуюся черту по всему челу... Через час выступила еще черта испарины; к полудню слабо шевелились веки, дыхание было неприметно; к вечеру сын мой стал дышать и изредка открывать глаза...»
Между тем пора было снова увязывать вещи: рапорт Розена о том, что он, калека, не может быть полезен службе армейской, а посему просит разрешить ему выйти в отставку и поселиться на родине, был сперва отвергнут, император сказал по сему поводу «рано!», а назавтра – игра судьбы – рапорт подписал.
Пиявицы – Дон – Ростов-на-Дону – Славянск – Каменка – Святые Горы – Харьков – Чернигов – Могилев– Полоцк–Псков – Сосновый Бор – Клярово и, наконец, Нарва.
Вряд ли была в те времена еще женщина в России, которая за десять лет сделала бы по стране путешествие длиною в пятнадцать тысяч километров. С больным мужем, с детьми, через разливы рек и байкальские бури, по горным спускам и метельной степи, через сотни больших и малых рек, с запада на восток, с севера на юг, с юга на северо-запад!
На этот раз, чтобы не связываться с чиновниками на почтовых станциях, не выпрашивать у них свежих лошадей, они купили упряжку. Езда стала терпимей, чаще устраивались дневки, барон Розен умудрялся даже в дороге ежедневно заниматься с детьми. Они снова навещали родственников, друзей, семьи их опальных товарищей.
«Как только проехали Черную речку, остановились и вышли из экипажей. Дождь перестал, облака исчезли, солнце просияло, жена и дети меня обнимали со слезами радости, а младший сын мой Владимир по наущению матери серьезно и важно продекламировал стихи Жуковского: «О, родина святая!»
И родина барона Розена приняла его и его семью.
Под гласный надзор полиции.
Глава десятая
В одноэтажном доме – красном кирпичном островке среди деревянной деревни Разводной - зимой была школа, а летом сюда приезжали иркутские дети на оздоровительный сезон. Рядом напряженно текла Ангара, которой вскоре предстояло разлиться, затопить и очищенные от домов улицы (строения вынесли на более высокое место – на «верхние отметки», как говорят гидростроители), и луг, где паслось деревенское стадо, и вихрастый кустарник, окаймляющий берег, и древний погост, последнее пристанище прежних жителей деревни.
Задолго до начала гидростроек на Ангаре бродил я с ребятами из пионерского лагеря в окрестностях деревни, мы фотографировали старые, почерневшие от времени дома, разговаривали со стариками: их отцы и матери были современниками декабристов... Мы вошли под сень кладбищенских деревьев, и тут я увидел скромную могилу, на камне которой написано было: «Мне хорошо».
Пионеры притихли, мы постояли у могилы Алексея Петровича Юшневского, потом подошли к еще одному надгробию – декабриста Артамона Захаровича Муравьева, положили на могилы таежные цветы и ушли. Но много дней не давали покоя мне два слова на памятнике. Сколько нужно пережить, чтобы в предчувствии смерти сказать так коротко и покойно: «Мне хорошо»!
Рассматривая эту надпись сейчас, сквозь «магический кристалл» зрелости, запаса жизненного опыта, волнений, радостей, невзгод, все отдаляясь от времени, когда жили декабристы в Сибири, и все приближаясь к нему, я вижу эти слова совсем другими, полными сокровенного, потаенного смысла. Я вижу их сквозь судьбу Алексея Петровича Юшневского, сквозь его мгновенно вспыхнувшую любовь, сквозь его столь мгновенно наступившую смерть: «Мне хорошо», ибо жизнь прожита честно, без единого отступления от понятий честь, мужество, целеустремленность, ибо дружба была подлинной и любовь верной.
Я вижу, как в сумерках стоит у этой могилы седая, невысокая, полная женщина, та, что написала на могиле мужа «Мне хорошо», потом, когда свет луны поджигает черемуху, идет эта женщина в свой опустелый дом, который был обиталищем любви, где слышен был еще недавно гомон – воспитанники Алексея Петровича, дети иркутского купца Белоголового, резвились в перерыве между занятиями – и где теперь тихо читает молитвы приютившийся в одной из комнаток волей судьбы попавший в Сибирь ксендз. Она зажигает свечу, садится к столу и долго-долго пишет далекому другу – брату покойного мужа, Семену Петровичу: «Годовая панихида много унесла у меня здоровья, мне казалось, будто новое испытание постигло меня; к счастью, была со мною К[атерина] И[вановна] Труб[ецкая] и еще одна дама, добрая моя приятельница, товарищ моего покойника (М.Н. Волконская. – М.С). Сберегли меня, больную, скорая помощь доброго нашего медика (Ф.Б. Вольфа. – М.С.) избавила меня от сильных судорог в груди, и еще того сильнее рвота меня мучила, желчь отделялась множеством, при этом такие головные боли, что улежать даже невозможно. У меня и теперь всегда во рту горько, болит правый бок, редкий день проходит без горчичников, однако же я опять на ногах: заботы у меня бесконечные, люди, хозяйство, все сохранено в том виде, как мой святой покойник оставил, дом, стоящий дорого, а в нужде продать за бесцен не хочется, и цену он теряет уже тем, что выстроен в деревне. Теперь же надо иметь мне свое пристанище в Сибири, когда меня не выпускают отсюда. Пусть же я живу в доме, который приобрел трудами своими
благодетельный мой муж. И буду ему одному обязана всем».
Письмо это датировано январем 1845 года. Вернувшись из церкви после панихиды, Мария Казимировна писала его, закутавшись в платок: ее знобило. Ветер кружил над Ангарой снежные столбы, курилась никогда не замерзающая полынья, и живая вода казалась сейчас беззащитной и нагой. А в доме почему-то одуряюще пахло черемухой, точно ветви замороженных деревцев у могилы Алексея Петровича ожили и среди зимы покрылись белым весенним цветом.
Через них мы могли говорить
с комендантом, как люди свободные,
не подвергаясь ответственности
в нарушении той зависимости,
на которую обрекал нас приговор наш.
Они были свидетельницами,
можно сказать, участницами нашей жизни
и вместе с тем пользовались всеми
правами своими, следовательно, не только
могли жаловаться частным образом
родным своим, но даже самому
правительству которое поневоле
должно было щадить их, чтобы
не восстановить против себя общего мнения, не заслужить упрека в явной жестокости и не подвергнуться справедливому осуждению истории и потомства.
Декабрист Н. В. Басаргин
Памятник "Женам декабристов" в Иркутске
» …следуя за своими мужьями и продолжая супружескую с ними связь, они естественно сделаются причастными к их судьбе и потеряют прежнее звание, то есть будут уже признаваемы не иначе, как женами ссыльно-каторжных …» (Из предписания иркутскому гражданскому губернатору).
До 14 декабря 1825 г. были женаты 23 декабриста. После приговора и исполнения казни остались вдовами жены декабристов К. Рылеева и И. Поливанова, умершего в сентябре 1826 г.
11 жен последовали за своими мужьями в Сибирь, а вместе с ними еще 7 женщин: матери и сестры сосланных декабристов.
Во время венчания у алтаря люди клянутся быть вместе в горе и радости, в бедности и богатстве, в болезни и здравии, пока смерть не разлучит их. И они были верны этой клятве.
Вот имена женщин, последовавших за своими мужьями, сосланными на каторжные работы в Сибирь: Прасковья Егоровна Анненкова (Полина Гебль), Мария Николаевна Волконская, Александра Ивановна Давыдова, Александра Васильевна Ентальцева, Камилла Петровна Ивашева, Александра Григорьевна Муравьева, Елизавета Петровна Нарышкина, Анна Васильевна Розен, Екатерина Ивановна Трубецкая, Наталья Дмитриевна Фонвизина, Мария Казимировна Юшневская
. Это были очень разные женщины: по своему социальному положению и по возрасту, по характеру и по уровню образования… Но объединяло их одно: они пожертвовали всем ради того, чтобы быть рядом с мужьями в годы испытаний. Тюрьму, каторгу и ссылку пережили только 8 из них. После указа об амнистии декабристов 28 августа 1856 года вместе с мужьями вернулись только пятеро (М. Волконская, П. Анненкова, Е. Нарышкина, А. Розен, Н. Фонвизина). Трое вернулись из Сибири вдовами (М. Юшневская, А. Ентальцева, А. Давыдова). А. Муравьева, К. Ивашева, Е. Трубецкая умерли и похоронены в Сибири.
Мария Николаевна Волконская (1805-1863)
П. Соколов "Портрет княгини М. Волконской с сыном Николаем"
Она была самой молодой из жен декабристов. Родилась в семье генерала Н. Раевского, героя Отечественной войны 1812 г. По линии матери – правнучка М.В. Ломоносова.
Получила домашнее образование, свободно говорила на французском и английском языках, играла на фортепьяно и пела, обладала прекрасным голосом.
С 1817 г. с семьей Раевских дружил Пушкин, особенно дружеские отношения у них были во время южной ссылки Пушкина, он посвятил несколько своих стихотворений Марии Раевской: «Редеет облаков летучая гряда…» (1820); «Таврида» 1822); «Ненастный день потух…» (1824); «Буря» (Ты видел деву на скале…).
Ее пением и обаянием был очарован и князь Сергей Волконский. Он часто стал бывать в их доме и, наконец, решился сделать предложение Марии, но через отца и в письменной форме – и через него же получил согласие. А дочери отец сказал: «Кто ж тебя торопит? У вас будет время подружиться.. Князь прекрасный человек …”
В конце 1825 года Мария жила в имении родителей, ожидая ребенка, и не знала о событиях на Сенатской площади, вообще ничего не знала о его участии в тайном обществе. 2 января у них родился сын Николай, а 7 января Волконский был арестован. Его арест, а также арест ее братьев, Александра и Николая, и арест ее дяди Василия Львовича Давыдова от Марии долго скрывали.
П. Соколов "Портрет С. Волконского"
Оправившись после родов, она поехала в Петербург, чтобы увидеться с мужем, но для этого ей понадобилось обращение к императору Николаю I, что она и сделала. А после оглашения приговора декабристам она сразу же приняла решение следовать за мужем. Ее отговаривали все родные, отец даже согласен был на ее развод с Волконским, но все было тщетно: Мария впервые ослушалась отца. А когда ее спросили, уверена ли она, что возвратится, она ответила: «Я и не желаю возвращаться, разве лишь с Сергеем, но, Бога ради, не говорите этого моему отцу».
Когда Мария с разрешением на выезд в Сибирь пришла к отцу, он в гневе сказал ей: «Я тебя прокляну, если ты через год не вернешься «… И только в 1829 году, перед смертью, он назвал свою любимую дочь “самой удивительной женщиной, которую когда-либо знал”.
22 декабря 1826 г. княгиня Волконская выезжает к мужу в Сибирь. По пути она останавливается в Москве у родственницы Зинаиды Волконской, которая устраивает вечер в честь нее. На этом вечере присутствовал Пушкин.
…Первое свидание с С. Волконским, который находился в Благодатском руднике, произошло на виду у всех. Мария встала на колени перед мужем и поцеловала его кандалы…
Вместе с Е. Трубецкой она поселилась в крестьянском доме. Они помогали своим мужьям, а также другим декабристам всем, чем только могли: готовили им пищу, чинили белье, поддерживали связь с родственниками, писали письма. Их очень уважали местные жители, они умели создать вокруг себя атмосферу доброжелательности, уюта, их поведение отличалось полным отсутствием аристократического высокомерия. Они помогали деньгами и одеждой даже беглым разбойникам, которые, будучи пойманными, не выдали их.
Все, что получали декабристы от родственников, распределялось поровну между всеми, они жили там одной семьей.
1828-1829 годы были для Марии Волконской годами потерь: умирает их сын Николай, отец, генерал Раевский, а также новорожденная дочь Софья. Но в 1829 г. с каторжников снимают кандалы, их переводят в Петровский завод, где они получают разрешение поселиться вместе с мужьями в тюрьме. Укаждого была своя комната, которую они старались украсить как можно более по-домашнему.
А еще через некоторое время всем семейным декабристам разрешили поселиться вне тюрьмы, и жизнь их постепенно стала налаживаться. У них рождаются дети: Михаил и Нелли. В 1835 г. Николай I освобождает Волконского от каторжных работ, и семья уезжает на поселение в село Урик, недалеко от Иркутска. Когда их сын Михаил поступил в гимназию, она вместе с детьми поселяется в Иркутске, а через год приезжает и Сергей Волконский. Их дом становится первым салоном в городе, где проводятся музыкальные и литературные вечера, собирается интеллектуальная гостиная.
В год коронования Александра II приходит известие об амнистии декабристов. Из 120 человек возвращаются только 15… В их числе семья Волконских. Их сыну Михаилу возвращен княжеский титул.
Но Мария уже тяжело больна. Несмотря на проведенное за границей лечение, в 1863 г. она умерла. Сергей Волконский пережил ее на 2 года. Его похоронили, согласно завещанию, в ногах у жены в селе Воронки под Черниговом…
Екатерина Ивановна Трубецкая (1800-1854)
Н. Бестужев "Портрет Екатерины Трубецкой"
«Двумя главными центрами, около которых группировались иркутские декабристы, были семьи Трубецких и Волконских, так как они имели средства жить шире, и обе хозяйки - Трубецкая и Волконская своим умом и образованием, а Трубецкая - и своею необыкновенною сердечностью , были как бы созданы, чтобы сплотить всех товарищей в одну дружескую колонию…», — так писал Н.А. Белоголовый, современник и друг некоторых декабристов, врач по профессии, автор мемуаров.
Екатерина Ивановна Трубецкая, урожденная Лаваль, — дочь французского эмигранта, члена Главного правления училищ, позднее - управляющего 3-й экспедицией особой канцелярии Министерства иностранных дел. Мать ее – из очень богатой семьи. Екатерина (как и ее две сестры) получила прекрасное образование, подолгу жила в Европе. Семья Лавалей была известна в Петербурге не только богатством, но и своим культурным уровнем: Лавали собрали большую художественную коллекцию – полотна Рубенса, Рембрандта, античные мраморные статуи, греческие вазы, коллекцию египетских древностей, фарфоровую посуду с вензелями, домашнюю библиотеку размером в 5 тысяч книг… В их доме устраивались великолепные балы, дипломатические приемы, ставились спектакли, проводились праздники, литературные и музыкальные вечера с участием известных артистов, изысканные обеды до 600 человек. Здесь перебывал весь петербургский свет во главе с императором Александром I, здесь читали свои сочинения Карамзин, Жуковский, Грибоедов, Вяземский, Пушкин…
Екатерина была невысокой, полноватой и обаятельной резвушкой с прекрасным голосом. С князем Сергеем Петровичем Трубецким познакомилась в Париже, Трубецкой был на десять лет ее старше, он был знатен, богат, умен, образован, прошел войну с Наполеоном и дослужился до полковника. Одно обстоятельство омрачало этот счастливый брак: у них не было детей.
Екатерина знала об участии мужа в тайном обществе, при ней открыто велись разговоры о необходимости переустройства общества. Но для нее был неприемлем террор и насильственные действия, она говорила Муравьеву-Апостолу: «Ради бога, подумайте о том, что вы делаете, вы погубите нас и сложите свои головы на плахе».
Она первая из жен декабристов добилась разрешения отправиться за мужем в ссылку. «Я, право, чувствую, что не смогу жить без тебя. Я все готова снести с тобою, не буду жалеть ни о чем, когда буду с тобой вместе.
Меня будущее не страшит. Спокойно прощусь со всеми благами светскими. Одно меня может радовать: тебя видеть, делить твое горе и все минуты жизни своей тебе посвящать. Меня будущее иногда беспокоит на твой счет. Иногда страшусь, чтоб тяжкая твоя участь не показалась тебе свыше сил твоих… Мне же, друг мой, все будет легко переносить с тобою вместе, и чувствую, ежедневно сильнее чувствую, что как бы худо нам ни было, от глубины души буду жребий свой благословлять, если буду я с тобою» (Из письма Екатерины Трубецкой мужу в Петропавловскую крепость, декабрь, 1825 г.).
На следующий же день после отправки Трубецкого на каторгу выехала в Сибирь и она. Ее родители, в отличие от Волконских, поддержали ее. Отец даже отправил с ней своего секретаря, но тот не выдержал суровой дороги и, добравшись уже до Красноярска, вернулся обратно в Петербург, а потом вообще покинул Россию
В сентябре 1826 г. она прибыла в Иркутск, а мужа уже с партией ссыльных отправили в Нерчинские рудники, о чем она не знала. В Иркутске Трубецкая провела 5 месяцев, все это время губернатор Цейдлер, по предписанию из Петербурга, уговаривал её вернуться назад. Однако Екатерина Ивановна оставалась твердой в своём решении. Через некоторое время туда же прибыла и Мария Волконская.
Только в феврале 1827 г. состоялась встреча Екатерины и Сергея Трубецких в Благодатском руднике.
Дом Трубецкой и Волконской в Благодатском руднике
Вместе с Марией Волконской за 3 рубля 50 копеек они поселились в покосившейся хибаре со слюдяными окнами и дымящей печкой. «Ляжешь головой к стене — ноги упираются в двери. Проснешься утром зимним — волосы примерзли к бревнам — между венцами ледяные щели «. Через щель в тюремном заборе Екатерина Трубецкая увидела своего князя, в кандалах, худого и осунувшегося, заросшего бородой, в оборванном тулупчике – и упала в обморок.
Первые месяцы в Благодатском руднике были самыми тяжелыми для них. Каково было выросшей в роскоши во дворце женщине самой топить печку, носить воду, стирать белье, готовить еду, штопать одежду мужу. Она отдала заключенным все свои теплые вещи, а сама ходила в истрепанных башмаках и обморозила ноги.
Из мемуаров декабриста Е.П. Оболенского: «Прибытие этих двух высоких женщин, русских по сердцу, высоких по характеру, благодетельно подействовало на нас всех; с их прибытием у нас составилась семья. Общие чувства обратились к ним, и их первою заботою были мы же. С их прибытием и связь наша с родными и близкими сердцу получила то начало, которое потом уже не прекращалось, по их родственной почтительности доставлять родным те известия, которые могли их утешить при совершенной неизвестности о нашей участи. Но как исчислять все то, чем мы им обязаны в продолжение стольких лет, которые ими были посвящены попечению о своих мужьях, а вместе с ними и об нас? Как не вспомнить и импровизированные блюда, которые приносились нам в нашу казарму Благодатского рудника — плоды трудов княгинь Трубецкой и Волконской, в которых их теоретическое знание кухонного искусства было подчинено совершенному неведению применения теории к практике. Но мы были в восторге, и нам все казалось таким вкусным, что едва ли хлеб, недопеченный княгиней Трубецкой, не показался бы нам вкуснее лучшего произведения первого петербургского булочника».
В сентябре 1827 г. декабристов перевели в Читу, где условия значительно облегчились. Для жен декабристов выстроили целую улицу деревянных домиков и назвали ее Дамской. А в 1829 г. декабристам разрешили снять кандалы.
В Чите у Трубецких появился первый ребенок: дочь Александра. И это было настоящим чудом после 9 лет бездетного брака. А затем дети у них стали появляться один за другим. В конце 1839 г. по отбытии срока каторги Трубецкой вышел на поселение в маленькое бурятское село Оёк Иркутской губернии. Там князь Трубецкой начал заниматься сельским хозяйством, познакомился с крестьянами и их бытом, стал заниматься садоводством, охотой, вел дневник наблюдений за птицами и природными явлениями и даже участвовал в разработке золотоносных приисков. А Екатерина Ивановна воспитывала детей, обучала их грамоте, языкам, музыке, пению.
В 1845 году семье Трубецких разрешили поселиться в Иркутске. Дом помогла купить графиня Лаваль, мать Трубецкой.
Дом Трубецких в Иркутске
Всего в Сибири у них родилось 9 детей, но пятеро из них умерли в малолетнем возрасте, в живых осталось три дочери – Александра, Елизавета и Зинаида и сын Иван. В семье Трубецких воспитывались также сын политического ссыльного Кучевского, две дочери декабриста Михаила Кюхельбекера. Всем хватало места в этом гостеприимном доме. В период проживания в Иркутске декабристы так описывали Екатерину Ивановну: «В простом платье, с большим вышитым белым воротником, широкая коса уложена корзинкой вокруг высокой черепаховой гребенки, спереди, с обеих сторон спускаются длинные, завитые локоны, лучистые глаза, искрящиеся умом, сияющие добром и божьей правдой».
Всем обездоленным в Иркутске был известен дом Трубецких. Екатерина Ивановна всегда оказывала помощь бедным крестьянам, не жалела пожертвований для церкви. Все окрестное население шло к ней за лекарствами, которые она получала из Петербурга и раздавала больным. Многие современники называли Екатерину Ивановну олицетворением неистощимой доброты, удивительным сочетанием тонкого ума и доброго сердца.
До амнистии Екатерина Трубецкая не дожила 2 года: она умерла 14 октября 1854 г. от рака легких. На ее похороны пришел весь город – от бедноты до генерал-губернатора Восточной Сибири. Ее похоронили в ограде Знаменского монастыря рядом с умершими детьми.
Князь очень горевал о жене, перестал бывать в обществе и даже не хотел уезжать из Иркутска после амнистии. Но его уговорили сделать это ради сына, которому было всего 13 лет и которому надо было дать хорошее образование. Перед отъездом он долго рыдал на могиле жены.
Анна Васильевна Розен (1797-1883)
А.В. Розен
Ее отец, В.Ф. Малиновский, был первым директором Царскосельского лицея. Лицеисты с большим уважением и любовью относились к Малиновскому, ценя его ум и доброту.
Анна получила хорошее образование, знала иностранные языки (английский и французский), много читала. С будущим мужем Андреем Евгеньевичем Розеном она познакомилась через своего брата Ивана – они оба были офицерами и участвовали в Итальянском походе.
Брак Розенов был очень счастливым, отличавшимся взаимопониманием, нежностью, родством интересов и взглядов на жизнь.
Он не состоял в тайном обществе, но накануне восстания был приглашен на совещание к Рылееву и князю Оболенскому, которые просили его в день новой присяги императора привести на Сенатскую площадь как можно больше войск. В ночь на 14 декабря Андрей Розен рассказал жене о готовящемся восстании, в котором он будет принимать участие. Во время восстания он не выполнил приказ усмирять восставших.
Его арестовали 22 декабря 1825 г. и заключили в Петропавловскую крепость, он был приговорен к 10 годам каторжных работ. Позже срок был сокращен до 6 лет. Провожать мужа на каторгу Анна Васильевна Розен пришла с сыном, которому было 6 недель от роду. Она хотела немедленно ехать за ним в Сибирь, но он сам попросил ее о том, чтобы она побыла с сыном хотя бы до тех пор, когда он начнет ходить и говорить. Когда мальчик немного подрос, его забрала на воспитание родная сестра Анны Васильевны, Мария, и в 1830 г. Анна отправилась в Сибирь, сначала в Петровский завод, где у них родился сын Кондратий (названный в честь Рылеева), а в 1832 г. на поселение в Курган. По пути из Читы в Курган у них родился третий сын, Василий.
Дом декабриста Розена в Кургане (современное фото). Сейчас здесь Школа искусств
В Кургане уже жили другие декабристы: первым поселился декабрист И.Ф. Фохт, проживший здесь двенадцать лет, затем В.Н. Лихарев, М.А. Назимов и др. Розены сначала жили на квартире, а потом купили дом с большим садом. «Мало садов, мало тени и зелени», — сказал он после прибытия в Курган. Здесь Андрей Евгеньевич занялся сельским хозяйством, а также начал писать мемуары «Записки декабриста», которые считают самыми достоверными и полными материалами об истории декабризма. Анна Васильевна воспитывала детей, занималась медициной. Они выписывали из Петербурга много литературы, в том числе и медицинской. В Кургане семья прожила 5 лет, в 1837 г. группу декабристов отправили рядовыми в действующую армию на Кавказ. Среди них отправился туда и А.Е. Розен с семьей.
После амнистии 1856 г. семья Розена живет на Украине, Андрей Евгеньевич занимается общественной работой. Почти 60 лет эта счастливая семья жила в мире и согласии, несмотря на выпавшие им превратности судьбы, и умерли они почти вместе, с разницей в 4 месяца.
Прасковья Егоровна Анненкова (1800-1876)
Н. Бестужев "Портрет Прасковьи Анненковой"
Родилась в Лотарингии, в замке Шампиньи (Франция). В девичестве Жанетта Полина Гебль. Ее отец был наполеоновским офицером, награждён орденом Почётного легиона.
Она приехала в Москву в 1823 г. на работу в качестве модистки торговой фирмы «Дюманси». Магазин фирмы «Дюманси» часто посещала А.И. Анненкова, ее всегда сопровождал сын, Иван Анненков, в то время блестящий офицер и красавец. Молодые люди сразу заметили друг друга, вспыхнула любовь. Анненков был единственный наследник громадного состояния, и Полина прекрасно понимала, что его мать никогда не даст согласия на неравный брак. Несмотря на это, Анненков предлагал ей обвенчаться тайно, но Полина не дала на это согласия. 19 декабря 1825 года И. А. Анненков был арестован (он был членом Северного общества), отправлен в Выборгскую, а затем в Петропавловскую крепость. На следствии вёл себя достойно. Осуждён по II разряду и приговорён к 20 годам каторжных работ, позднее срок сократили до 15 лет.
Всё это время Полина находилась в Москве. Она знала о событиях в Петербурге, переживала, но она была беременна и скоро должна была родить. Сразу же после рождения дочери она едет в Петербург и ищет возможности встретиться с Анненковым, платит унтер-офицеру, чтобы он передал ему записку. Она снова возвращается в Москву к матери Анненкова и просит, чтобы та помогла сыну, используя все свои связи, а в это время сам Анненков, не получая некоторое время никаких вестей от Полины, пытается покончить с собой: он думает, что Полина его бросила. Его едва спасают.
10 декабря Анненкова отправляют в читинский острог, а Полина сразу же начинает ходатайствовать о разрешении отправиться вслед за ним. Узнав, что император будет на маневрах у города Вязьмы в мае 1827 г., Полина едет туда и, прорвавшись к императору, падает перед ним на колени. Император Николай I был тронут силой любви этой иностранки, почти не знавшей русского языка и собравшейся в Сибирь вслед даже не за мужем, а за любимым человеком. Он сказал ей:
— Это ведь не ваша родина, сударыня! Вы будете там глубоко несчастны.
— Я знаю, государь. Но я готова на всё!
Оставив дочь у матери Анненкова, она отправилась в Сибирь. В Иркутске Цейдлер задержал её, уговаривая вернуться, как раньше уговаривал Трубецкую и Волконскую. Но Полина была непреклонна и в конце февраля последовала дальше. Приезд Полины был очень важен для Анненкова. «Без неё он бы совершенно погиб», — писал декабрист И.Д. Якушкин.
4 апреля 1828 года в деревянной Михайло-Архангельской церкви Читы состоялось венчание Полины с Иваном Александровичем. Только на время венчания с жениха были сняты кандалы.
16 мая 1829 года у них родилась дочь Анна. В 1830 году – Ольга. Сыновья: Владимир, Иван, Николай. Всего у нее было 18 родов, но выжили только 6 детей. История любви Полины Гёбль и Ивана Анненкова стала основой романа А. Дюма «Учитель фехтования», а режиссёр В. Мотыль рассказал об их любви в кинофильме «Звезда пленительного счастья». Композитор Ю. А. Шапорин написал оперу «Декабристы», которая в первой редакции называлась «Полина Гёбль».
Полина — живая, подвижная, трудолюбивая — с утра до вечера занималась хозяйством: сама готовила, ухаживала за огородом, помогала всем, чем только могла, учила жён декабристов готовить и вести хозяйство. Часто по вечерам её новые подруги приходили к ней в гости, Полина заражала всех своим оптимизмом, рядом с ней было легко и уютно.
Потом был Петровский завод, село Бельское Иркутской губернии, Туринск… И везде вслед за мужем ехала Полина с детьми. С 1839 г. Анненкову было разрешено поступить на службу, в 1841 г. они переезжают в Тобольск, где и живут до самой амнистии (1856 г.), а после нее – в Нижнем Новгороде, где их посетил А. Дюма и где они прожили остальные счастливые 20 лет своей жизни. Жить в столицах им было запрещено.
Полина Анненкова продиктовала дочери Ольге воспоминания о своей жизни. Ольга Ивановна перевела их с французского и издала в 1888 году.
Иван Александрович служил чиновником по особым поручениям при губернаторе, был членом комитета по улучшению быта помещичьих крестьян, участвовал в подготовке реформ, работал в земстве, избирался в мировые судьи.
Пять сроков подряд нижегородское дворянство избирало Анненкова своим предводителем. Полина была избрана попечительницей нижегородского женского Мариинского училища.
Александра Григорьевна Муравьева (1804-1832)
П. Соколов "Портрет А.Г. Муравьевой"
Декабристы называли Александру Муравьеву своим ангелом-хранителем. В ней действительно было что-то поэтически-возвышенное, хотя и была она простодушна и необыкновенно естественна в отношениях с людьми.
Она была дочерью действительного тайного советника Григория Ивановича Чернышева и сестрой декабриста З.Г. Чернышева. Жена Никиты Муравьева.
Когда мужа арестовали, она ждала третьего ребёнка, но решила следовать за мужем, получила разрешение 26 октября 1826 г. Оставив у свекрови троих малолетних детей, отправилась в Сибирь. Проездом в Москве виделась с Пушкиным, который передал ей свои стихи, адресованные декабристам, «Во глубине сибирских руд…» и послание к И. Пущину («Мой первый друг, мой друг бесценный…».
Александра Григорьевна прибыла в Читинский острог в феврале 1827 года. Как могла, скрашивала она жизнь не только своего мужа, но и остальных декабристов. В Сибири у них родилось трое детей, но выжила только одна дочь Софья.
Умерла она в Петровском заводе, ей было всего 28 лет.
Часовня в Петровском заводе над могилой А. Муравьевой
Над могилой А. Муравьёвой муж построил часовню, в которой, говорят, светилась неугасимая лампада еще 37 лет после ее смерти.
Александра Ивановна Давыдова (1802-1895)
А.И. Давыдова
Об этой женщине известно меньше всех. Она была дочерью губернского секретаря И.А. Потапова. Необыкновенно кроткая и милая, она была пленена раз и навсегда лейб-гусаром, весельчаком и остроумцем Василием Давыдовым. Усадьба Давыдовых в Каменке Киевской губернии была их родовым имением, с которым связаны имена многих декабристов, Пушкина, Раевского, генерала Орлова, Чайковского. Василий Львович Давыдов, отставной полковник, участник Отечественной войны 1812 года, был членом тайного Южного общества, председателем Каменской управы Тульчинской Думы. В его доме и жила Александра, но обвенчались они только в 1825 г., когда у них родился пятый ребенок.
Когда Василий Давыдов был осужден по I разряду и отправлен на каторгу, ей было всего 23 года и уже шестеро детей, но она приняла решение следовать за мужем в Сибирь. «Невинная жена, следуя за мужем-преступником в Сибирь, должна оставаться там до конца». Александра Ивановна решилась на это и, разместив детей у родных, отправилась в путь. Она одна понимала и чувствовала, что ее весельчак муж очень нуждается в ней, т.к. вынесенный приговор сломил его. Позже он писал детям: «Без нее меня уже не было бы на свете. Ее безграничная любовь, ее беспримерная преданность, ее заботы обо мне, ее доброта, кротость, безропотность, с которою она несет свою полную лишений и трудов жизнь, дала мне силу все перетерпеть и не раз забывать ужас моего положения».
Она прибыла в Читинский острог в марте 1828 г. В Чите и в Петровском заводе у них родилось еще четверо детей, а позже, на поселении в Красноярске, еще трое. Семья Давыдовых была одной из самых многодетных семей декабристов.
Давыдов умер в октябре 1855 г. в Сибири, не дожив до амнистии, которой смогла воспользоваться уже только его семья. А Александра Ивановна вернулась в Каменку. Там в 60-х годах познакомился с ней П.И. Чайковский, который часто бывал в Каменке у своей сестры, бывшей замужем за сыном Давыдовых, Львом Васильевичем. И вот что писал П.И. Чайковский об Александре Ивановне: «Вся прелесть здешней жизни заключается в высоком нравственном достоинстве людей, живущих в Каменке, т.е. в семействе Давыдовых вообще. Глава этого семейства, старушка Александра Ивановна Давыдова, представляет одно из тех редких проявлений человеческого совершенства, которое с лихвой вознагражлает за многие разочарования, которые приходится испытывать в столкновениях с людьми.
Между прочим, это единственная оставшаяся в живых из тех жен декабристов, которые последовали за мужьями в Сибирь. Она была и в Чите, и в Петровском заводе и всю остальную жизнь до 1856 года провела в различных местах Сибири.
Все, что она перенесла и вытерпела там в первые годы своего пребывания в разных местах заключения вместе с мужем, поистине ужасно. Но зато она принесла с собой туда утешения и даже счастье для своего мужа. Теперь это уже слабеющая и близкая к концу старушка, доживающая последние дни среди семейства, которое глубоко чтит ее.
Я питаю глубокую привязанность и уважение к этой почтенной личности».
Александра Васильевна Ентальцева (1783-1858)
А.В. Ентальцева (портрет-реконструкция)
У нее была очень трудная судьба. Она рано лишилась родителей. Брак с декабристом А.В. Ентальцевым был для нее вторым. Герой Отечественной войны 1812 г., он был членом Союза благоденствия, а затем тайного Южного общества.
Арестован и осужден на 1 год каторжных работ и на поселение в Сибири. Александра Васильевна приехала за мужем в Читинский острог в 1827 г. Она была самой старшей из жен декабристов, ей было 44 года. Жила в доме вместе с Трубецкой и Волконской. В 1828 г. Ентальцева отправляют на поселение в город Березов Тобольской губернии. Жизнь их была очень сложной, материальной помощи ждать было неоткуда, затем их перевели в Ялуторовск. Еще в Березове, а после и в Ялуторовске на Ентальцева были сделаны ложные доносы, которые не подтвердились, но он должен был эти обвинения опровергать – все это подорвало его душевное здоровье, у него стали проявляться признаки психического заболевания, а в 1841 г. наступило полное помешательство. Он убегал из дома, сжигал все, что попадалось под руку, потом его частично парализовало… Все это время Александра Васильевна ухаживала за мужем и была ему верна. Так продолжалось 4 года.
Когда в 1845 г. муж умер, она попросила разрешения вернуться домой, но ей было отказано, она еще 10 лет прожила в Сибири и только после амнистии переехала в Москву.
До конца жизни она сохранила связь с декабристами, и они не оставляли ее.
Елизавета Петровна Нарышкина (1802-1867)
Н. Бестужев "Портрет Е.П. Нарышкиной"
Она была фрейлиной Императорского двора и женой декабриста М.М. Нарышкина.
Она из прославленного дворянского рода Коновницыных. Ее отец, Петр Петрович Коновницын, — герой войны 1812 г. Он принимал участие в большинстве военных кампаний, которые вела Россия в конце XVIII — начале XIX века, участвовал в боях при Островне, Смоленске, Валутиной горе. «Военная энциклопедия» XIX века сообщает: «5 августа он защищал в Смоленске Малаховские ворота, причем был ранен, но до вечера не позволил сделать себе перевязки и одним из последних оставил город».
Елизавета была старшим ребенком в семье и единственной дочерью. Два ее брата тоже стали декабристами.
В 1824 г. Елизавета Петровна вышла замуж за полковника Тарутинского пехотного полка М. М. Нарышкина, богатого и знатного светского человека. Он был членом Союза благоденствия, затем Северного общества. Участвовал в подготовке восстания в Москве. Был арестован в начале 1826 года.
Елизавета Петровна не знала о принадлежности мужа к тайным обществам, и его арест был для нее ударом. М.М. Нарышкина осудили по IV разряду и приговорили к каторжным работам на 8 лет.
У них не было детей (дочь умерла в младенчестве), и женщина решает последовать за мужем. В письме к своей матери Елизавета Петровна написала, что поездка на каторгу к мужу необходима для ее счастья. Только тогда она обретет душевный покой. И мать благословила ее на эту судьбу.
Она приезжает в Читу в мае 1827 г., почти одновременно с ней туда прибывают А.В. Ентальцева, Н.Д. Фонвизина, А.И. Давыдова.
Елизавета Петровна постепенно втягивается в жизнь в изгнании. Она учится вести хозяйство, ходит на свидания с мужем: официально они разрешены 2 раза в неделю, но щели в частоколе острога позволяли разговаривать чаще. Сначала охранники отгоняли женщин, потом перестали это делать.
По вечерам она писала десятки писем родственникам заключенных. Декабристы были лишены права переписки, и жены были единственным каналом, по которому вести о заключенных доходили до их семей. Трудно даже представить, сколько убитых горем людей согрелись этими письмами, написанными женами декабристов из ссылки!
У Нарышкиной был не очень общительный характер, иногда ее воспринимали как гордячку, но стоило только узнать ее поближе, как первое впечатление уходило. Вот как писал о ней декабрист А.Е. Розен: «От роду было ей 23 года; единственная дочь героя-отца и примерной матери, она в родном доме значила все, и все исполняли ее желания и прихоти. В первый раз увидел я ее на улице, близ нашей работы, — в черном платье, с талией тонкой в обхват; лицо ее было слегка смуглое с выразительными умными глазами, головка повелительно поднята, походка легкая, грациозная».
«Нарышкина была не так привлекательна, как Муравьева. Она казалась очень надменной и с первого раза производила неприятное впечатление, даже отталкивала от себя, но зато когда вы сближались с этой женщиной, невозможно было оторваться от нее, она приковывала всех к себе своей беспредельной добротою и необыкновенным благородством характера», — писала П.Е. Анненкова в своих мемуарах.
В 1830 г. она с мужем переселяется в отдельную комнату в Петровском заводе, а в конце 1832 г. уезжают на поселение в Курган. Здесь они покупают дом, М.М. Нарышкин занимается сельским хозяйством и даже содержит небольшой конный завод.
Дом Нарышкиных становится культурным центром, здесь читаются и обсуждаются новые книги, звучит музыка и пение Елизаветы Петровны.
«Семейство Нарышкиных было истинным благодетелем целого края. Оба они, и муж, и жена, помогали бедным, лечили и давали больным лекарства за свои деньги… Двор их по воскресеньям был обыкновенно полон народу, которому раздавали пищу, одежду, деньги», — писал друг Нарышкиных, декабрист Н.И. Лорер, также живший на поселении в Кургане. Не имея своих детей, они взяли на воспитание девочку Ульяну.
В 1837 году, путешествуя по Сибири, в Курган прибыл наследник престола, будущий император Александр II. Его сопровождал воспитатель — знаменитый русский поэт В.А. Жуковский.
Жуковский посещает декабристов, среди которых много его бывших знакомых. Это А. Бригген, семьи Розенов и Нарышкиных. «В Кургане я видел Нарышкину (дочь нашего храброго Коновницына)… Она глубоко тронула своей тихостью и благородною простотой в несчастии», — вспоминал позже В.А. Жуковский. Декабристы через Жуковского передают ходатайство о разрешении вернуться в Россию. Наследник пишет письмо отцу, но Николай I отвечает: «Этим господам путь в Россию лежит через Кавказ». Через два месяца из Петербурга был получен список шести декабристов, которым было приказано отправиться рядовыми на Кавказ, где велась война с горцами. В этом списке был и М.М. Нарышкин.
Почти все население Кургана собралось в день отъезда декабристов в небольшом березовом лесу на краю города. В честь них был устроен торжественный обед. Елизавета Петровна отправляется за мужем на Кавказ. Михаил Михайлович жил в станице Прочный Окоп. Бывший полковник М.М. Нарышкин был зачислен в армию рядовым. За отличие в 1843 г. получает чин прапорщика. В 1844 году ему было дозволено оставить службу и безвыездно жить с женой в небольшом поместье в селе Высоком Тульской губернии. Эти ограничения были сняты амнистией 1856 года.
Наталья Дмитриевна Фонвизина (1803-1869)
М. Знаменский "Наталья Дмитриевна Фонвизина"
Из дворянской семьи. В девичестве Апухтина.
Ее муж, генерал М.А. Фонвизин, был доставлен в Петропавловскую крепость в январе 1826 г. с царским напутствием: «Посадить, где лучше, но строго, и не давать видеться ни с кем». Отставной генерал-майор Фонвизин, член Северного общества декабристов, был осужден по IV разряду как виновный «в умысле на цареубийство согласием, в 1817 г. изъявленным, в участии в умысле бунта принятием в тайное общество членов». Местами поселения Фонвизиных были Енисейск, затем Красноярск, с 1838 г. — Тобольск.
Наталья Фонвизина в это время была беременна вторым ребенком, старшему сыну Дмитрию было 2 года. Она прибыла в Читу уже в 1827 г. «День для меня незабвенный - после горестной, продолжительной разлуки с другом моим Натальей я увидел ее и ожил душою; не помню, чтобы во все продолжение моей жизни я имел столь сладостные минуты, несмотря на то, что чувства наши были скованы присутствием постороннего человека. Господи! Благодарю тебя из глубины души моей!», — писал М.А. Фонвизин.
Она была младше мужа на 11 лет, но в духовном и нравственном отношении превосходила его. Это был незаурядная личность: в юности она пыталась бежать в монастырь, но затем резко поменяла взгляды и вышла замуж за своего двоюродного дядю. Ее характер сравнивают с характером пушкинской Татьяны Лариной, существует даже мнение о том, что именно она и послужила прообразом этой героини.
Она была очень религиозна, вскоре склонила к вере и мужа. Именно это сближало ее с Ф.М. Достоевским, с которым у нее была душевная и продолжительная переписка.
В 1834 г. Фонвизины уезжают на поселение в Курган, где уже жил декабрист Розен с семьей.
У Фонвизиных в Сибири родилось двое детей, но оба умерли. А оставшиеся старшие сыновья умерли в молодом возрасте (25 и 26 лет). Это было пережить очень тяжело. Наталья Дмитриевна находит утешение в помощи обездоленным, она помогает ссыльным полякам, петрашевцам деньгами, продуктами, теплыми вещами… В их семье воспитывались приемные дети: Мария Францева, Николай Знаменский и др.
В 1850 г. в Тобольске она добилась свидания в тюрьме с Ф. М. Достоевским, М. В. Петрашевским и другими петрашевцами. От Петрашевского она узнала, что её сын Дмитрий также принадлежал к кружку петрашевцев.
В 1853 г. Фонвизины возвращаются на родину и живут в имении брата Марьино Бронницкого уезда Московской губернии с учреждением строжайшего полицейского надзора и воспрещением въезда в Москву и Петербург.
Здесь Фонвизин и умер в 1854 г., похоронен в Бронницах у городского собора.
В 1856 г. Н. Д. Фонвизина ездила в Тобольск, посещала Ялуторовск, где жил И. И. Пущин.
В 1856 г. по манифесту Александра II Пущин был амнистирован, и в мае 1857 года в имении друга И. И. Пущина состоялся брак Пущина с Наталией Дмитриевной.
3 апреля 1859 года Пущин скончался, был похоронен вместе с Михаилом Александровичем Фонвизиным. После смерти Пущина Наталия Дмитриевна переехала из Марьина в Москву. В последние годы жизни была парализована. Умерла в 1869 г. Похоронена в бывшем Покровском монастыре.
Мария Казимировна Юшневская (1790-1863)
М.К. Юшневская
Жена декабриста А.П. Юшневского с 1812 г. Из дворянской семьи. В девичестве Круликовская.
А.П. Юшневский был членом Южного тайного общества, был приговорен к I разряду на пожизненную каторгу.
В своем прошении следовать за мужем она пишет: «Для облегчения участи мужа моего повсюду последовать за ним хочу, для благополучия жизни моей мне больше теперь ничего не нужно, как только иметь счастье видеть его и разделить с ним все, что жестокая судьба предназначила… Прожив с ним 14 лет счастливейшей женой в свете, я хочу исполнить священнейший долг мой и разделить с ним его бедственное положение. По чувству и благодарности, какую я к нему имею, не только бы взяла охотно на себя все бедствия в мире и нищету, но охотно отдала бы жизнь мою, чтобы только облегчить участь его».
Прибыла Сибирь только в 1830 г., хотя прошение подала еще в 1826 г. Промедление было связано с тем, что с ней хотела ехать ее дочь от первого брака, но разрешение на это получено не было.
В 1830-1839 годах жила в мужем в Петровском заводе, а затем на поселении в д. Кузьминская недалеко от Иркутска. Воспитывали приемных детей.
В 1844 г. внезапно умирает муж, но Юшневской не разрешено вернуться, она остается в Сибири еще на 11 лет. Вернулась она на родину вдовой и до самой смерти жила под полицейским надзором.
Камилла Петровна Ивашева (1808-1839)
Н. Бестужев "К.П. Ивашева"
Француженка. Ее отец, Ле-Дантю, республиканец по убеждениям, бежал от Наполеона сначала в Голландию, а затем в Россию, в Симбирск. Ее мать, Мари-Сесиль, поступила гувернанткой в семью помещика Ивашева. Так произошло знакомство Камиллы и В.П. Ивашева, будущего декабриста, кавалергардского офицера, художника и музыканта. Он состоял в тайных обществах: Союзе благоденствия и Южного общества. Был приговорен к 20 годам каторжных работ. Камилла решила соединить свою судьбу с ним именно в момент его состояния каторжника, она даже заболела от любви, в чем призналась матери, и та пишет письмо Ивашевым: «Я предлагаю Ивашевым приемную дочь с благородной, чистой и любящей душой. Я сумела бы даже от лучшего друга скрыть тайну дочери, если бы можно было заподозрить, что я добиваюсь положения или богатства.
Но она хочет лишь разделить его оковы, утереть его слезы и, не краснея за дочерние чувства, я могла бы говорить о них нежнейшей из матерей, если бы знала о них раньше».
О решении Камиллы приехать к нему в Сибирь Ивашев узнал в критический момент своей жизни: он готовился к побегу, который не сулил ему ничего хорошего. Но он был в отчаянии от тягот жизни каторжника.
Камилла пишет императору письмо с просьбой разрешить ей выехать к Ивашеву, в письме есть такие слова: «Я люблю его почти с детства и, почувствовав со времени его несчастья, насколько его жизнь дорога для меня, дала обет разделить его горькую участь».
В июне 1831 г. она выехала в Сибирь. Но она не была женой, она боялась разочарования: в себе, в своей любви… Приехав, она остановилась у Волконской, а через неделю состоялась свадьба с Василием Ивашевым.
Месяц они прожили в отдельном доме, а затем стали жить в каземате мужа. Все полюбили Камиллу, милую, добрую и образованную девушку.
Н. Бестужев "Сын Ивашевых Александр"
В начале 1839 г. в Туринск приехала мать Камиллы, помогала ей в семейных делах, в воспитании детей, но в декабре этого года Камилла простудилась и умерла от преждевременных родов. В.Ивашев писал в одном из писем: «В ночь, предшествовавшую нашему горестному расставанию, болезнь, как будто, потеряла силу… голова ее стала свежее, что позволило ей принять с благоговением помощь религии, она дважды благословила детей, смогла проститься с окружающими ее огорченными друзьями, сказать слово утешения каждому из слуг своих. Но прощание ее со мной и матушкой! … Мы не отходили от нее. Она сперва соединила наши руки, потом поцеловала каждого. Поочередно искала она нас глазами, брала наши руки. Я прижал ее руку к щеке, согревая ее своей рукой, и она усиливалась сохранить подольше эту позу. В последнем слове вылилась вся ее жизнь; она взяла меня за руку, полуоткрыла глаза и произнесла: «Бедный Базиль», и слеза скатилась по ее щеке. Да, страшно бедный, страшно несчастный! Нет у меня больше моей подруги, бывшей утешением моих родителей в самые тяжелые времена, давшей мне восемь лет счастья, преданности, любви, и какой любви». Ей был всего 31 год. Ивашев пережил ее всего на 1 год, он скончался внезапно, его хоронили в день ее смерти.
Могила Ивашевых в Туринске
И.И. Пущин, Н.В. Басаргин, Анненковы помогали матери Камиллы и ее детям (Мария, Вера, Петр) , с трудом удалось вывезти детей из Сибири под фамилией Васильевы. Только через 15 лет, после амнистии, им была возвращена фамилия Ивашевы и дворянство.
Памятник «Женам декабристов» в Иркутске
Памятник "Женам декабристов" в Иркутске. Скульптор М. Переяславец. Архитектор Ю. Волчек
На монументе изображена княгиня Мария Волконская в домашнем платье и с подсвечником. Именно так должна выглядеть гостеприимная хозяйка дома, встречающая посетителей музея, считают авторы памятника.
Памятник высотой 2,7 метра, постамент высотой 1,6 метра.
Это памятник-символ любви, верности, супружеского долга и преданности.
Стоимость памятника 17 миллионов рублей. Такой подарок к 350-летию сделал городу иркутский предприниматель Виктор Захаров .
— Я коренной иркутянин, родился и вырос в этом городе, поэтому считаю его своим домом, — сказал он.
Любящая Annette
Виктор КРАВЧЕНКО
Aнна Розен была дочерью весьма известного человека - первого директора Царскосельского лицея, статского советника Василия Федоровича Малиновского. Ее брат, Иван, воспитывался в лицее вместе с Александром Пушкиным, был офицером лейб-гвардии Финляндского полка. В Креславле, где полк стоял лагерем, штабс-капитан И. Малиновский проживал на одной квартире с поручиком Андреем Розеном и познакомился с ним поближе. В конце августа 1822 года в Петербурге Иван Васильевич ввел друга в круг своего семейства, только что возвратившегося из Ревеля с морского купания. Три сестры его - Елизавета, Анна и Мария, тогда уже круглые сироты, жили вместе в одном доме.
Розена привлекла средняя сестра: рослая, с темно-русыми, густыми волосами, разделенными аккуратным пробором, с голубыми глазами, всегда изысканно с тонким вкусом, одетая. Между ними завязалась искренняя дружба, переросшая в любовь. В апреле 1825 года было совершено бракосочетание в полковой церкви в присутствии всех офицеров.
В день декабрьского восстания поручик Розен шел со своим взводом впереди первого батальона лейб-гвардии Финляндского полка, вызванного на Сенатскую площадь для усмирения мятежа. Внезапно Розен останавливает отряд на мосту и тем задерживает весь батальон. Он увел взвод лишь тогда, когда Сенатская площадь опустела. Верховный уголовный суд признал его виновным в том, что тем самым он "лично действовал в мятеже", и приговорил к каторжным работам на десять лет, а затем к ссылке на вечное поселение в Сибири.
Впоследствии срок каторги уменьшили до шести лет. В Петропавловской крепости Андрей Розен провел более года. В июне 1826 года супруга его Анна Васильевна родила сына, названного Евгением (Энни) в честь отца Розена. А 5 февраля 1827 года, простившись с родными, повидав жену с сыном, декабрист отправляется в Сибирь. Анна Васильевна пожелала тотчас следовать за мужем, однако решила отложить свое намерение, пока подрастет сын.
В сентябре 1829 года дежурный генерал Главного штаба сообщал коменданту при Нерчинских рудниках: "Государь император всемилостивейшие дозволил жене государственного преступника, находящегося в каторжной работе Розена, баронессе Анне Васильевне, отправиться к мужу своему в Читинский острог на основании существующих правил...". Правила эти не дозволяли супруге каторжанина брать с собой ребенка. Тогда ее младшая сестра Мария и тетка Анна Андреевна Самборская согласились взять маленького Евгения на воспитание. В начале лета 1830 года, с болью оставив первенца, баронесса покинула Москву и помчалась к мужу в Читу. Недалеко от цели путешествия, на станции Степной, она была задержана сплошным наводнением и прожила там три недели. Эта задержка была причиной того, что Анна Васильевна встретила мужа уже на пути в Петровскую тюрьму, куда переводили декабристов.
Встречу с женой Андрей Евгеньевич описывает 6 октября 1832 года в письме к свояченице Марии Васильевне, проживавшей тогда в Ревеле вместе с А. Самборской: "Я ждал прибытия ее ежедневно, но 27 августа имел особенное предчувствие, хотя устал от перехода, не мог уснуть после обеда и при малейшем стуке колес по мосту, близлежавшему от наших юрт, вскакивал мгновенно и сто раз был обманут... Наконец, в четвертом часу вышел из юрты, увидел издали почтовую повозку, быстро катившуюся, но не мог полагать, чтобы Annette в ней ехала, повозка все ближе и ближе, я заметил дамскую шляпу и зеленое на ней покрывало, выбежал на дорогу и был в объятиях моей несравненной Annette. Вы добрая сестрица, можете представить мое счастье. Несколько минут были мы безмолвны, сердца одни бились, говорили; после того первое наше слово было Энни и вместе залились слезами".
В Петровске у супругов родился второй сын, Кондратий, названный в честь казненного Рылеева. 1832 год был годом окончания каторжного срока, и А. Розена переводят в г. Курган Тобольской губернии. По дороге, в деревне Фирстове, Анна Розен разрешилась третьим сыном. В Кургане у них появились на свет сын Владимир и дочь Анна (Инна).
Между тем, в феврале 1834 года в Ревеле младшая сестра Анны, Мария Васильевна, вышла замуж за генерал-майора В. Вольховского, лицейского друга А. Пушкина, начальника штаба Отдельного Кавказского корпуса. После свадьбы они переезжают в Тифлис и забирают с собой восьмилетнего Евгения Розена.
В декабре 1836 г. Андрей Розен сломал ногу, которая правильно не срослась, и это очень усложнило его положение. Случилось так, что летом 1837-го через Курган проезжал наследник престола Александр Николаевич. Он исходатайствовал у своего отца, императора, облегчение участи ссыльных декабристов. В результате семи из них, в том числе и Розему, было позволено отправиться рядовыми на Кавказ, что, в общем-то, не принесло им облегчения: здешняя служба была и тяжкой, и опасной. Ранней осенью А. Розен с семейством выехал из Кургана.
Декабрист А. Бриген, оставшийся на поселении, сообщал своей жене Софье Михайловне: "Андрей Евгеньевич Розен отправился прямо отсюда, не заезжая в Тобольск, в Тифлис, он на костылях, его поднимают и вынимают из повозки. Анна Васильевна совершенно расстроенного здоровья с четырьмя малолетними детьми, и в том числе один грудной, а сверх того, Розен еще глазами слаб, каков этот караван отправляется за три тысячи верст на службу".
В Ставрополе Андрей Евгеньевич узнал, "что мои товарищи, выехавшие из Сибири прежде меня, были уже размещены по полкам на Кавказской линии. Только А. И. Одоевский был отправлен в Грузию и мне назначено было ехать в Тифлис".
Преодолев высокогорную Военно-Грузинскую дорогу, Розен с семьей "в сопровождении квартального надзирателя г. Кургана, подпоручика Ушарова" прибыл в столицу Грузии 10 ноября. И здесь у родственников своих, Вольховских, спустя одиннадцать лет, впервые обнял старшего сына Энни.
Окончательное место службы было определено в 56 верстах от Тифлиса в Белом Ключе, где квартировал Мингрельский егерский полк.
В письме к Елизавете Петровне Нарышкиной Розен сообщал об окончании трудного переезда: "Жена моя вспоминает Вас часто с любовью и беспокоится о Вашем здоровье; она изнурена от 73-дневного путешествия - до сего времени не отняли от груди нашу Инну, сверх того так болят глаза у нее, что она не в состоянии писать".
Разумеется, полноценной военной службы рядовой Розен нести не мог. "Вы можете себе представить жалкого солдата на двух костылях, который не может ни служить, ни отличиться", - писал он Нарышкиной.
В ответ на прошение "государь велел его, Розена, поместить в Пятигорск, где он найдет все способы лечения". И снова в путь. Весь 1838 год Розены прожили в Железноводске и Пятигорске. В августе, в письме к Малиновским, описывая лечение минеральными водами, Андрей Евгеньевич добавляет: "...Моя добрая кроткая Annette от железных вод поправилась сначала видимым образом, но новая болезнь моя, положившая меня в постель на восемь дней и умножившая ее беспокойства, уничтожила благодетельное действие воды...".
В Пятигорске Розен ходатайствовал об увольнении со службы по расстроенному здоровью и о возвращении на родину. В судьбе его принял участие начальник войск Кавказской линии генерал П. Х. Граббе, который в декабре 1825 года, находясь под следствием (Павел Христофорович был членом "Союза Благоденствия". - Прим. авт.), провел с Розеном ночь в камере на гауптвахте и спустя годы не забыл отважного поручика.
Наконец, в январе 1839 года последовало высочайшее согласие на отставку Андрея Евгеньевича с тем, чтобы Розен жил безвыездно на родине под надзором полиции. Но радость этого известия была омрачена: накануне отъезда с Кавказа любящим супругам пришлось пережить горечь потери ребенка. Декабрист вспоминал: "Добрейшая жена моя была совершенно счастлива, но мы не могли тотчас подняться в дальнюю дорогу по двум причинам: была распутица, и жена моя в начале апреля ожидала своего разрешения от бремени, оттого отложили выезд до мая. В эти два месяца после великой радости посетили нас печаль и болезни. В конце марта появился коклюш в городе и в окрестностях... 3 апреля родилась вторая дочь моя Софья, а 10-го ее уже не стало: к ней также пристал коклюш... 13 апреля похоронил я дочь на южном скате Машука.".
И только первого моя семья Розен покинула Пятигорск. Из воспоминаний декабриста:
"В Ставрополе остановились мы на один день: там я видел В. М. Голицына уже в отставке, он был переименован в гражданскую службу... Еще я навестил родственника жены моей, генерального штаба полковника Ф. П. Сохатского...".
Поселились Розены вблизи Нарвы в имении старшего брата - Отто Евгеньевича. В 1956 году наступила долгожданная амнистия, и Андрей Евгеньевич с Анной Васильевной переехали жить к родственникам жены в поместье Викнине, Изюмского уезда, Харьковской губернии.
Куда ни бросала судьба декабриста Розена, в дальние снега Сибири, на Кавказ ли, всегда его сопровождала любящая Annette. Она прошла с ним рука об руку 60-тилетний жизненный путь, представляя идеал супружеского счастья. Анна Васильевна умерла 24 декабря 1883 года, восьмидесяти шести лет, Андрей Евгеньевич пережил ее на четыре месяца, скончавшись в день их свадьбы - 19 апреля 1884 года.
Баронесса фон
РОЗЕН
(МАЛИНОВСКАЯ
) АННА ВАСИЛЬЕВНА (22.12.1797 или 1799 – 24.12.1883)
И по отцовской, и по материнской линиям была потомком украинских шляхетских родов.
Её отец, Василий Фёдорович Малиновский
(1765-1814) – публицист, дипломат и просветитель. Его отец (дед декабристки) – протоиерей РПЦ, Фёдор Авксентьевич
(1738-1811), служил при Московском университете.
В 1781 году Василий Малиновский
после 6 лет учёбы окончил философский факультет Московского университета. Превосходно знал иностранные языки, в том числе греческий, древнегреческий и латынь.
В 1789 году начал работать переводчиком в русской дипломатической миссии в Лондоне. В конце 1791 года отец декабристки был направлен переводчиком на конгресс в Яссы, завершивший русско-турецкую войну. В 1801 году после длительного перерыва в службе, был назначен генеральным консулом в Молдавию. В Яссах он пробыл около двух лет и в 1802 году возвратился в Россию.
Был первым директором открытого в июне 1811 года знаменитого Царскосельского Лицея
.
Старший брат Анны Васильевны , Иван Малиновский (1796-1873), попал в самый первый набор лицея (кстати, ради этого отец сделал его по документам на два года “младше” – в лицей принимали дворянских “недорослей” до 14 лет, а Ивану к тому времени исполнилось уже 15), и, таким образом, на протяжении 6 лет (первый выпуск лицеистов состоялся в июне 1817 года) был одноклассником не только Александра Пушкина , но и двух будущих декабристов – Ивана Пущина и Вильгельма Кюхельбекера . С Иваном Пущиным старший брат декабристки (а, значит, и она сама) был ещё и связан узами родства – в 1834 году, через 8 лет после вынесения приговора декабристам, он женился на его родной сестре, Марии Ивановне Пущиной (1795-1844). У супругов был единственный сын – Антон Иванович Малиновский (1838-1904) – который приходился племянником сразу двум декабристам – Ивану Пущину и Андрею Розену (через его жену), и ещё одному лицеисту и декабристу (о нём будет сказано дальше), Владимиру Вольховскому . Кстати, среди друзей-лицеистов у Ивана Малиновского из-за его украинского происхождения и боевого (в подростковом возрасте драчливого), предприимчивого характера было прозвище “Казак” .
Иван Васильевич Малиновский (1796-1873), старший брат Анны фон Розен (Малиновской), лицейский одноклассник Пушкина. Фото 1863 года. Здесь Малиновскому 67 лет.
Мать баронессы, Софья Андреевна
(урождённая Самборская
)(1772-1812), по отцовской линии была потомком украинского шляхетского рода из Галичины.
Её отец, Андрей Афанасьевич Самборский
(1732-1815), был не только протоиереем РПЦ и личным духовником Александра I
(и, разумеется, очень влиятельным в дворцовых кругах человеком – именно ему обязан своим возвышением и блестящей карьеройреформатор Михаил Сперанский
), но и одним из крупнейших землевладельцев Изюмского уезда Харьковской губернии. Хотя родился в семье скромного священника в слободе Нижняя Сыроватка Сумского полка в Слободской Украине.
До того, как стать учителем Закона Божия и исповедником Александра I
, дед Анны Розен
побывал в течение года, с 1782 по 1783 год, личным духовником (по приказу Екатерины II
) его отца – тогда великого князя Павла Петровича
, и матери – великой княгини Марии Фёдоровны
, во время их большого путешествия в Европу.
В 1799 году Андрей Самборский
стал личным духовником старшей дочери уже императора Павла I
, великой княгини Александры Павловны
(1783-1801), выданной замуж за австрийского эрцгерцога и венгерского палатина Иосифа
, сопровождал её в Австро-Венгрию, и всячески поддерживал во всё время её недолгого (очень неудачного) замужества. Как известно, императорский дом Романовых
настоял на том, чтобы внучка Екатерины II
не переходила в религию своего супруга после совершения таинства брака (хотя это была обычная практика для всех принцесс из правящих домов Европы, но “исконные скрепы” у Мордора чесались уже тогда). 4-го марта 1801 года Александра Павловна
умерла от родильной горячки (её дочь, которая родилась десятью днями ранее, прожила всего несколько часов). Отцу Андрею Самборскому
стоило больших усилий настоять на подобающей высочайшей особе торжественности погребения и опровергнуть распространявшийся иезуитами слух, будто покойная перед смертью приняла католическую веру (что, разумеется, было позже по достоинству оценено Александром I
). Кстати, старшая дочь Павла I
скончалась за 8 дней до убийства в С.-Петербурге её отца-императора (12-го марта 1801 года). Сохранилось то ли предание, то ли быль о том, как два курьера – один вёз в столицу Российской империи извещение о смерти Александры Павловны
, а другой вёз в Вену сообщение о смерти Павла I –
встретились на границе Австро-Венгрии и России…
Духовником представителей царского дома Романовых отец Андрей Самборский стал тоже не на ровном месте, а благодаря своей предыдущей 15-летней службе в качестве настоятеля РПЦ в Лондоне (1865-1780). Эта служба, помимо прекрасного знания английского языка (позже, в России, он преподавал его великим князьям Александру и Константину , а так же их младшим сёстрам – великим княжнам), дала ему ещё и спутницу жизни – англичанку, Елизавету Фильдинг (?-1794)(бабушку декабристки), и четырёх детей, которые родились в Лондоне (в том числе и мать Анны Розен , Софья ).
Дед Анны фон Розен, Андрей Афанасьевич Самборский (1732-1815). Портрет конца 1790-х годов. Художник В.Л.Боровиковский
Кстати, в Англию дед декабристки попал после окончания Киево-Могилянской академии – его отправили, в группе других выпускников, для изучения агрономии (которой Самборский страстно увлекался на протяжении всей дальнейшей жизни). После того, как прибывший с Андреем Самборским преподаватель Киевской академии иеромонах Ефрем (Дьяковский ), не дождавшись ответа на своё прошение о переводе из Лондонской церкви, в 1767 году самовольно уехал, русский посланник А. С. Мусин-Пушкин рекомендовал на вакантное место именно Самборского . В 1768 году Андрей Афанасьевич отправился в Санкт-Петербург, где был хорошо принят, как церковными иерархами, так и некоторыми светскими сановниками. 6 (17) сентября он был рукоположен в Петропавловском соборе во диакона, а 8 (19) сентября – в церкви Рождества Пресвятой Богородицы в священники, после чего возвратился настоятелем в русскую церковь в Лондоне. Здесь он служил не только на церковно-славянском языке – для греков и сочувствующих православию англичан богослужения велись на греческом или латинском языке.
Анна Васильевна была третьим по старшинству ребёнком из шести детей своих родителей. В 1812 году, в возрасте 13-15 лет, она лишилась матери. Через два года, когда ей было 15-17, скончался и её отец. Заботу об осиротевших детях сначала взял на себя их дед по матери, А.А.Самборский , а после его смерти в 1815 году – старшая незамужняя сестра их матери, Анна Андреевна Самборская (1770-после 1843). К слову, дед декабристки, хоть уже и бывший тогда духовник Александра I (в последние годы жизни Самборский сильно болел), благодаря своему предсмертному письму императору обеспечил своей дочери и внукам прекрасное безбедное будущее – им была сохранена его пенсия (11260 рублей в год – огромная сумма по тем временам), и право пользования его квартирой в Михайловском замке. Кроме того, семейству Самборского был прощён долг земельному банку (36000 рублей). Само собой, огромные земельные владения на юге Украины тоже остались наследникам Андрея Самборского .
Родители Анны фон Розен (Малиновской). Мать – Софья Андреевна, урождённая Самборская (1772-1812). Акварель неизвестного художника конца 90-х годов XIX века. Здесь ей около 30 лет. И отец – Василий Фёдорович Малиновский (1765-1814). Потрет художника П.И.Пороховникова.
Разумеется, в таком окружении и с такими родственниками будущая баронесса фон Розен получила прекрасное домашнее образование – она свободно знала французский и английский языки (в семье её матери он был домашним). Кроме того, декабристка с детства была близко знакома с преподавателями Царскосельского лицея и лицеистами, которые, как друзья её брата, были вхожи сначала в дом её отца, а после его смерти – в дом деда (Андрей Самборский из-за учёбы старшего внука жил в последние годы, преимущественно, в Царском Селе).
С будущим мужем Анну Васильевну познакомил тоже брат Иван Малиновский – в конце августа 1822 года, когда сам ещё служил в одном полку с Розеном . Их дружбе способствовало проживание во время службы в полку на общей квартире в городке Креславле (современная Краслава на юго-востоке Латвии). Позже, в 1823 году, Малиновский выручил своего будущего зятя, заплатив за него карточный долг в 4000 рублей. Свой долг другу (и родственнику) барон вернул в 1825 году, перед свадьбой с его сестрой.
Барон Андрей Евгеньевич фон Розен
(Andreas Hermann Heinrich von Rosen) родился 3 ноября 1799 года в имении Ментак Везенбергского уезда (сейчас – мыза Мяэтагузе на северо-востоке Эстонии). Из дворян Эстляндской губернии. Лютеранин. Отец – барон Евгений-Октавий фон Розен
(1759-1834), бывший манрихтер (выборный уездный судья), жил в Ревеле; за ним в Эстляндской губернии 900 душ мужского пола, которые к 1826 были проданы, и он находился в «стесненном положении». Мать – Барбара Элен Сталь фон Голштейн
(1768-1826).
Декабрист был третьим сыном из четырёх сыновей своих родителей.
Воспитывался в Нарвском народном училище с 1812, поступил в 1-ый кадетский корпус – 1815, выпущен прапорщиком в лейб-гвардии Финляндский полк – 20.4.1818, подпоручик – 14.2.1820, поручик – 7.8.1823, полковой адъютант при В.Н. Шеншине – 1822.
Членом тайных обществ декабристов не был, но присутствовал на совещаниях членов Северного общества 11-го и 12-го декабря 1825 года у декабристов Н.П. Репина
и князя Е.П. Оболенского
. Участник восстания на Сенатской площади, но при этом – на стороне правительственных войск. Уникальный случай в своём роде:
14-го декабря взвод поручика Розена
шёл во главе колонны первого батальона лейб-гвардии Финляндского полка, которому было приказано явиться на Сенатскую площадь для участия в подавлении восстания. Декабрист Владимир Штейнгель
позже вспоминал:
“Полк этот шёл по Исаакиевскому мосту. Его вели к прочим присягнувшим, но командир 1-го взвода, барон Розен, скомандовал – стой! Полк весь остановился, и ничто уже до конца драмы сдвинуть его не смогло”.
Арестован днём 15.12.1825, переведен на главную гауптвахту – 25.12, переведен в Петропавловскую крепость «во вновь отделанный арест, покой Кронверкской куртины»
– 5.01.1826, 30.1 показан там же в №13.
Осужден по V разряду и по конфирмации 10.07.1826 приговорен в каторжную работу на 10 лет, срок сокращен до 6 лет – 22.08.1826. Отправлен из Петропавловской крепости в Сибирь – 5.02.1827, поступил в Читинский острог – 22.03.1827, прибыл в Петровский завод в сентябре 1830. По отбытии срока обращен на поселение в город Курган Тобольской губернии, выехал из Петровского завода – 20.07.1832, отправлен из Иркутска – 4.08.1832, прибыл в Курган – 19.09.1832.
Андрей фон Розен и Анна Малиновская поженились 19-го апреля 1825 года, в полковой церкви лейб-гвардии Финляндского полка, в присутствии всех офицеров. Как многие другие декабристки, на момент восстания Анна фон Розен была беременна. Своего первенца, Евгения (Энни ), она родила 19-го июня 1826 года. И, оправившись после родов, начала хлопотать о том, чтобы отправиться с сыном вслед за мужем в Сибирь. Однако, барон (который знал, что Николай I запрещает жёнам “государственных преступников” брать с собой в ссылку детей), советовал жене не спешить, а подождать, пока их сын немного подрастёт, научится ходить и говорить. Он был уверен, что для дальнейшего благополучного развития ребёнка очень важно, чтобы в первые годы жизни с ним рядом была мать (кстати, в этом конкретном случае это не помогло). Сам Розен до своей отправки в Сибирь 5-го февраля 1827 года видел первенца всего один раз, когда тому было два месяца от роду – жене разрешили принести его на свидание в Петропавловскую крепость.
Барон Андрей Евгеньевич фон Розен и баронесса Анна Васильевна фон Розен (Малиновская). Портрет Розена написан декабристом Н.Бестужевым в начале 30-х годов, в Петровском заводе. Автор портрета декабристки неизвестен, он написан в начале-середине 20-х годов XIX века, до её отъезда в Сибирь.
Анна Васильевна подавала несколько прошений о своём воссоединении с мужем, каждый раз настаивая на желании взять с собой сына. Получив в который раз отказ взять с собой ребёнка в 1829 году (но ей самой ехать разрешалось), она серьёзно заболела. Декабристку выручила младшая сестра, Мария (1809-1899). Она взяла на себя заботы о маленьком племяннике и обещала заменить ему мать. Это обещание, надо сказать, Мария Малиновская полностью сдержала. В 1834 году она вышла замуж за ещё одного близкого друга и лицейского одноклассника их старшего брата Ивана (и Пушкина ) – Владимира Дмитриевича Вольховского (1798-1841) – генерал-майора, начальника штаба Отдельного Кавказского корпуса. Украинский шляхтич из дворян Полтавской губернии (кстати, в первом выпуске Царкосельского лицея он был лучшим учеником по всем предметам), блестящий офицер, участник военно-топографических и разведывательных экспедиций на Каспий и в Среднюю Азию в 1820-1825 годах. Член тайных обществ декабристов (его делу во время следствия просто “не дали ход” из-за важности секретной деятельности, которой он тогда занимался). В семье Вольховских сын Розенов воспитывался, как родной любимый ребёнок. Мальчик настолько полюбил своих тётю и дядю, заменивших ему родителей, что это стало большой проблемой в дальнейшем.
Младшая сестра Анны фон Розен, Мария Васильевна Вольховская (Малиновская) (1809-1899), и её муж, лицеист Владимир Дмитриевич Вольховский (1798-1841). Мария – акварель неизвестного художника 1820-х годов. Здесь ей нет и 20 лет. Владимир – неизвестный художник 1830-х годов. Мария Вольховская любила своего мужа до обожания. После их свадьбы Владимир прожил только семь лет. Овдовев в 32 года, Мария Васильевна “обрезала свои великолепные длинные косы и положила их в гроб мужа. Надела старческий чепчик и прожила 58 лет безупречной вдовой”. Она умерла в 90 лет, за год до начала XX века.
В Сибирь Анна Розен
выехала одной из самых последних декабристок, летом 1830 года. Недалеко от цели своего путешествия, на станции Степной, она была задержана сильным наводнением, и была вынуждена задержаться в пути на целых три недели – именно по этой причине она встретилась с мужем уже во время перевода декабристов в Петровский завод, в деревне Ононский Бор близ Верхнеудинска, 27-го августа 1830 года.
5-го сентября 1831 года у супругов в Петровском заводе родился второй сын, названный в честь казнённого Рылеева Кондратием
. А в июне 1832 года у Андрея Розена
закончился срок каторги. Местом его поселения был назначен город Курган. Во время переправы через Байкал беременная третьим ребёнком декабристка с грудным ребёнком на руках (она отправилась в путь раньше мужа) попала в сильный шторм, а позже, на пути из Иркутска в Курган, в каком-то бурятском селении, 29-го августа 1832 года, родила своего третьего сына, Василия
.
До Кургана Розены
добрались только 19-го сентября 1832 года (муж догнал жену в дороге).
В декабре 1832 году семья Розена
переехала в собственный дом, который был куплен в Кургане на имя жены за 2900 рублей. При доме был большой сад, в котором декабрист посадил новые сорта декоративных и фруктовых деревьев, устроил цветники, проводил скрещивание местных диких сортов фруктовых деревьев с культурными. К нему обращались местные жители за семенами и советами по уходу за деревьями. В Кургане у Розенов
родились ещё двое детей – сын Владимир
(1834) и дочь Анна
(1836).
В 1837 году, во время приезда в Курган наследника-цесаревича Александра Николаевича
, поэт Василий Жуковский
, находившийся в его свите, посетил дом Розенов
. В результате этих встреч великий князь исходатайствовал у своего отца-императора облегчение участи ссыльных декабристов. Семи из них (в том числе и Андрею Розену
) было разрешено отправиться на Кавказ, в действующую армию, рядовыми. Для Андрея Евгеньевича
такая царская “милость” оказалась, скорее, мучением, чем шансом вернуться в европейскую Россию. Дело в том, что в декабре 1836 года в результате несчастного случая он сломал ногу. Перелом оказался сложным, кость, в конечном итоге, срослась неправильно, и декабрист даже передвигался самостоятельно с большим трудом. Однако, ранней осенью 1837 года семейство Розенов
выехало из Кургана на Кавказ.
Декабрист Александр Бриген
так описывал это событие в одном из писем:
“Андрей Евгеньевич Розен
отправился прямо отсюда, не заезжая в Тобольск, в Тифлис. Он на костылях, его поднимают и вынимают из повозки. Анна Васильевна
совершенно расстроенного здоровья с четырьмя малолетними детьми, и в том числе один грудной, а сверх того, Розен ещё и глазами слаб. Каков этот караван отправляется за три тысячи верст на службу”.
10-го ноября “этот караван” добрался до столицы Грузии Тифлиса.
Там они, наконец-то, смогли обнять своего старшего сына, Евгения
(его дядя Владимир Вольховский
служил здесь). Мальчик не помнил родной матери, которая оставила его в 5 лет, не знал отца и братьев с сестрой. Он долгое время дичился своей семьи, не считал себя обязанным слушаться родителей (в 15 лет, например, он самовольно бросил учёбу в Московской правовой школе и профессионально выступал на театральной сцене), женился против воли своих родителей, позже завёл любовную связь с крестьянкой (и двух незаконнорожденных сыновей от неё) – судовые тяжбы по поводу прелюбодеяния и развода Евгения фон Розена
тянулись потом годами. Нормальные отношения с родителями у него наладились только к концу их жизни, тогда же первенец декабриста (после развода с женой) поселился в родительском имении.
Дом Розенов в Кургане. Фотография конца XIX века.
Окончательное место службы Андрея Розена
было в 56 верстах от Тифлиса, в Мингрельском егерском полку. Но, разумеется, служить на костылях он никак не мог.
В ответ на прошение власть велела отправляться декабристу в Пятигорск, “где он найдёт все способы лечения”.
“Железными водами” без особых результатов семейство лечилось целый год, похоронив в итоге в Железногорске новорожденную дочь Софью
(3.04.1839-10.04.1839). Тогда же в судьбе Андрея Евгеньевича
принял участие начальник войск Кавказской линии генерал П.Х.Граббе
, который в декабре 1825 года, находясь под следствием (генерал был членом “Союза благоденствия”, но был оправдан), провёл с Розеном
несколько ночей в камере на гауптвахте. Благодаря его помощи декабриста, наконец-то, отправили в отставку 14-го января 1839 года – с требованием безвыездно жить на родине под надзором полиции. Розены
поселились под Нарвой, в имении старшего брата Андрея Евгеньевича
, Отто Евгеньевича
(1785-1882).
Розены
жили, ни в чём не нуждаясь, материальных проблем у семьи не было.
Дело в том, что старший брат декабристки, Иван Малиновский,
в главном имении наследства дедушки Самборского
, Каменке, выстроил свеклосахарный завод, который в год приносил более 24 тысяч рублей серебром прибыли. Этот завод официально был собственностью исключительно Анны Васильевны фон Розен
– хотя управлял им её брат, а сама владелица увидела его только в 1855 году.
В Каменку Розены приехали в 1855 году, по амнистии 1856 года декабрист был полностью восстановлен в правах, ему был возвращён его титул. Однако, в Каменке барон не смог ужиться с братом своей жены – Иван Малиновский уже давно не испытывал к своему давнему приятелю прежних дружеских чувств, он не мог простить ему страданий, которые пережила его сестра из-за мужа. Чтобы предотвратить семейный скандал, младшая сестра Ивана и Анны , Мария Вольховская (она овдовела ещё в 1841 году) подарила декабристке своё село Викнино (тут же, в Изюмском уезде), где Розены выстроили дом и прожили в нём остаток своей жизни.
Барон Андрей Евгеньевич фон Розен – мировой посредник Изюмского уезда. Фотография сделана в 1860-е годы в Харькове.
Который протекал в полном счастье, спокойствии и благополучии (ну, за исключением сексуальных похождений старшего сына, Евгения
, ставших достоянием гласности и правосудия).
В 1861 году декабриста избрали мировым посредником Изюмского уезда, эту должность он исполнял в течение шести лет.
На протяжении долгих лет, ещё во время ссылки, Андрей Евгеньевич
писал свои “Записки декабриста”
. Они были изданы в немецком переводе при его жизни, в 1869 году, в Лейпциге, и в том же году переведены на английский язык. В Российской империи они были изданы только после смерти автора, в 1907 году.
Брак фон Розенов
, действительно, можно назвать идеальным.
Историкам не известно никаких случаев ссор или непонимания между ними. Не говоря уже об изменах или обидах.
Анна Васильевна
умерла 24-го декабря 1883 года, в возрасте 86 (или 84, так окончательно и не известно, в каком именно году она родилась – в 1797 или 1799). Андрей Евгеньевич
пережил её всего на четыре месяца – он скончался 19-го апреля 1884 года, в 84 года, ровно в 59-ю годовщину их венчания.
До своей бриллиантовой свадьбы супруги фон Розен
не дожили всего год.
ЮШНЕВСКАЯ (КРУЛИКОВСКАЯ) МАРИЯ КАЗИМИРОВНА (1790-1863)
Происходила из украинско-польского дворянского рода.
Её отец, Казимир Павлович Круликовский
, в 1808 году был главным провиантским комиссионером 8-го класса при молдавской армии. О матери декабристки известно только то, что звали её Дарья Ивановна
(и с таким именем, не говоря уже об отчестве, которого у поляков вообще не бывает, почти наверняка была украинкой), и она умерла в глубокой старости – известие о её смерти дочь получила в Сибири в 1850 году, когда ей самой было уже 60 лет.
Обычно пишется, что Юшневская
была католического вероисповедания. Но, скорее всего, крещена она была греко-католичкой.
Об этой декабристке редко и мало упоминают (в 1825 году ей было 35 лет, с этим возрастом в те времена обычно ассоциировались почтенные матроны, матери семейства, удел которых – рожать детей и вязать шерстяные носки своему мужу). А, между тем, любовная история Юшневских
намного сложнее и даже авантюрнее, чем у любой другой пары декабристов. Ну, может за исключением Анненковых
.
Дело в том, что декабрист увёл свою жену у живого мужа (по тем временам это было большой редкостью и, безусловно, скандалом – и, в любом случае, замешанная в этом “безобразии” женщина очень сильно рисковала своей репутацией).
На момент их знакомства Мария Казимировна
была замужем за неким подполковником Алексеем Михайловичем Анастасьевым
(он служил в княжествах Молдавии и Валахии – как и Юшневский
), от которого у неё была дочь Софья
(1811 г.р.). Никаких подробностей возникновения, а потом развязки этого “любовного треугольника” до нас, к сожалению, не дошло. Но уже в 1812 году, после развода с первым мужем, Мария Казимировна
стала законной женой Алексея Юшневского
.
Супруги Мария Казимировна и Алексей Петрович Юшневские. Портрет жены написан неизвестным художником до её отъезда в Сибирь. Потрет мужа написан декабристом Н.А.Бестужевым в начале 30-х годов в Петровском заводе.
Юшневский Алексей Петрович
(1786-1844) родился и вырос в Подольской губернии, в дворянские списки которой внесён его украинский по происхождению род. Хотя сама шляхетская фамилия Юшневских
берёт своё начало из Галичины
.
Семья его родителей была достаточно богатой. Отец, Пётр Христофорович Юшневский
, в 1896 году служил директором Жванецкой таможни (сейчас – село Жванэць в Каменец-Подольском районе Хмельницкой области Украины). С начала 20-х годов XIX века – уже начальник Дубоссарского таможенного округа. В 1811 году отец декабриста купил в Подольской губернии село Хрустовая (сейчас село Хрустова в Каменском районе так называемой “Приднестровской республики”) с более чем 540 душами крепостных, и в Чигиринском повете Киевской губернии село Тишатовку (180 душ). Неизвестно, когда именно умер Юшневский
-старший (точно до 1826 года), но зато известно, как – от удара молнии.
Алексей
был старшим сыном у своих родителей, два его брата были намного младше него. Семён
– на 14 лет (1800/1801-после 1853)(именно он после приговора Юшневскому
по делу декабристов взял на себя управление отцовским наследством и отправкой денег брату в Сибирь). Владимир
– на 21 год (1807-после 1853).
Алексей Юшневский
воспитывался в Московском университете, но курса не кончил и «для познания дел» поступил в канцелярию подольского гражданского губернатора – 25.11.1801, определен актуариусом в Коллегию иностранных дел – 4.01.1805, произведен в переводчики – 1.12.1807, командирован к председательствующему в диванах Молдавии и Валахии – 24.12.1808, определен на вакансию штатного переводчика – 1.04.1809, коллежский асессор – 15.06.1809, награжден орденом Владимира 4 ст. – 23.12.1810, определен секретарем при председательствующем с оставлением в прежней должности – 1.10.1811, после заключения мира с Турцией поступил секретарем в штат областного бессарабского начальника с оставлением в Коллегии иностранных дел – 2.10.1812, награжден орденом Анны 2 ст. – 18.01.1813, надворный советник – 28.08.1813, принят на службу в Коллегию иностранных дел с причислением в штат главнокомандующего 2 армией по дипломатической части – 26.02.1816, в 1816 выполнял разные поручения в Бессарабии, коллежский советник – 14.07.1819, генерал-интендант 2 армии с переименованием в 6 класс – 12.12.1819, за отличие произведен в 5 класс – 21.9.1820, пожалован чином 4 класса – 3.6.1823, награжден орденом Владимира 3 ст. Юшневский
был одним из самых высокопоставленных (согласно российскому “табели о рангах”) декабристов.
Член Тульчинской управы Союза благоденствия (1819) и Южного общества, один из его директоров. Близкий друг и соратник Павла Пестеля
.
Арестован в Тульчине 13.12.1825, доставлен в Петербург на главную гауптвахту – 7.01.1826, в тот же день переведен в Петропавловскую крепость («присылаемого Юшневского
содержать под строжайшим арестом, дав писать, что хочет»
) в №5 Никольской куртины.
Осужден по I разряду и по конфирмации 10.07.1826 приговорен в каторжную работу вечно. Отправлен в Шлиссельбург – 24.07.1826, срок сокращен до 20 лет – 22.08.1826, отправлен в Сибирь – 2.10.1827, доставлен в Читинский острог – 20.12.1827.
Прошение на имя А.X. Бенкендорфа
о разрешении следовать за мужем в Сибирь Юшневская
послала из Тульчина 11.10.1826 (через 8 дней после того, как её мужа отправили на каторгу). Однако, дело Марии Казимировны
осложнялось желанием её дочери от первого брака сопровождать мать (что категорически запрещали власти). Ситуация разрешилась сама собой – падчерица декабриста вышла замуж в 1828 году за художника немецкого происхождения Карла Яковлевича Рейхеля
(1788–1857), а Марии Казимировне
16.12.1828 было разрешено ехать одной, без дочери.
Из писем, которые приходили из Сибири от Трубецких
и Муравьёвых
, видно, что Юшневский
очень тосковал вдали от жены, а то обстоятельство, что она задерживалась с приездом, вскоре начал объяснять себе тем, что Мария Казимировна
умерла, но от него это скрывают, упрашивая окружающих не оставлять его в муках неизвестности, и не скрывать правду о её смерти.
Помимо задержки из-за дочери, собраться в дорогу для Юшневской
было очень непросто ещё и по финансовым причинам.
После внезапной гибели от удара молнии отца братьев Юшневских
они унаследовали в равных долях его имения, основное из которых было Хрустовая, где вся семья, преимущественно, и жила. После вынесения приговора по делу декабристов Алексею
семейные имения, за выделом третьей части его жене, перешли к двум младшим братьям. По требованию временного счетного отделения штаба 2-ой армии на имение Хрустовую было предъявлено взыскание в 326 тысяч рублей, обращенных по интендантским расчетам на ответственность Алексея Петровича Юшневского
(т.е. интенданта Юшневского
обвинили в огромной финансовой растрате казённых денег). По предъявленному от новых владельцев спору имение оставлено было под запрещением и надзором дворянской опеки до разрешения дела Сенатом, в конце-концов декабрист был полностью оправдан (но это произошло уже после того, как его жена уехала к мужу в Сибирь).
Понятно, что в такой сложной ситуации, под угрозой лишения всего семейного достояния Юшневских
по вине декабриста, его жена не могла рассчитывать на финансовую помощь от его братьев. А ей самой принадлежало небольшое имение в Киевской губернии, которое приносило В ГОД дохода 1500-2000 рублей – этой суммы едва могло хватить только на её личные, очень скромные, расходы, но только в том случае, если бы она никуда не уезжала. Но у Марии Казимировны
была ещё престарелая матушка, которую, к счастью, она смогла пристроить в Хрустовую, но при этом должна была давать какие-то деньги на её содержание родственникам мужа. За своей единственной дочерью Софьей
, когда та выходила замуж в 1828 году, она не могла не дать какое-то приданое, как было принято в её кругу. В результате, ехать к мужу в 1829 году ей было просто не на что и не с чем. Однако, в мае 1830 года она, всё-таки, выехала – хотя, по-хорошему, у неё были деньги только на дорогу до Москвы, дальше она была готова добираться даже с обозом, на перекладных – лишь бы оказаться рядом с мужем. Поэтому Мария Казимировна
была ошеломлена и растрогана той помощью (совершенно для неё неожиданной), которую получила в Москве от родственников других декабристов.
Вот, как это она описывает в письме к младшему брату мужа, Семёну Юшневскому
, 23-го мая 1830 года, из Нижнего Новгорода:
“Ты знаешь все мои способы, с какими я выехала из Тульчина, и знаешь тоже, что я последнюю шубу и ложки серебряные продала, чтобы мне доехать в Москву. Я еду теперь в Сибирь, имея все, что только мне нужно. Даже все искуплено для хозяйственного заведения, как то: посуда и прочее. Брату твоему купила все, что только ему необходимо: и сукна везу с собой, и платье летнее здесь ему сшила, сапоги, платки шейные, все, что он может только в чем нуждаться, я ему привезу. Себе сделала, наилучше сказать, дали мне весь гардероб платьев, летних – для дороги, и там носить. Дала мне Катерина Федоровна
<Муравьёва
, мать братьев-декабристов Никиты
и Александра Муравьёвых
, свекровь декабристки Александрины Муравьёвой
(Чернышевой
)>коляску, за которую заплатила 300 р[ублей] с[еребром] и которая сделана на заказ лучшим мастером в С[анкт]-Петербурге. Одним словом, она меня так проводила в дорогу, что если бы я была ее дочь любимая, она не могла бы больше входить во все подробности и во все мои надобности… Представь только себе, что я без гроша приехала в Москву и нуждаясь во всем, и в так короткое время и с такими выгодами проводили меня из Москвы в такой путь! … Я бы с обозом непременно отправилась, если бы Бог не послал мне благодетелей….”
С 1830 по 1839 год Мария Казимировна
жила в Петровском заводе, разделяя с мужем его камеру (общих детей у Юшневских
никогда не было). Однако, как и другие декабристки, хозяйственная Мария Казимировна
купила по соседству с острогом собственный дом с землёй, где разбила огород; завела корову и птицу. У неё были прекрасные отношения как с другими декабристами, так и с их жёнами. Мария Волконская
писала позже в своих “Записках” о Юшневской
: “Уже седая, она сохранила веселость свой первой молодости”.
Юшневская
вообще была очень бойкой и весёлой женщиной, любила вечеринки и обожала танцы. В Петровском заводе клавишные инструменты (клавесины) были только у двух супружеских пар декабристов: у Волконских
и у Юшневских
(Алексей Петрович
был великолепным музыкантом, кроме фортепиано, он умел играть ещё на нескольких инструментах). Так что устроить что-то вроде современной “дискотеки” можно было только в их камерах, и чаще это происходило именно у Юшневских
– Мария Казимировна
, в отличие от Марии Николаевны Волконской
, не была связана материнскими обязанностями. Уезжая из Петровского завода на 2 года раньше, чем Юшневские
, Волконские
оставили им свой “походный” клавесин (инструмент Юшневских
к тому времени два года как “скончался”), чем доставили много радости супругам – для обоих музыка была отдушиной в их суровой сибирской действительности.
В 1839 году, когда у Алексея Петровича
закончился срок каторги, Юшневских
сначала отправили на поселение в деревню Куда (около 20 км. от Иркутска), затем они перебрались в деревню Жилкино (сейчас это окраина Иркутска). В 1841 году супруги окончательно поселяются в деревне Малая Разводная, примерно в пяти километрах от Иркутска, на берегу Ангары (сейчас эта деревня находится на дне так называемого Иркутского моря, возникшего в 1952 году в результате строительства плотины). Здесь они строят дом, обзаводятся хозяйством: покупают корову, разводят огород. Кстати, именно Юшневский
первым в Иркутской губернии начал выращивать кукурузу.
Алексей Петрович
берёт на воспитание мальчиков. Одни из его лучших и давних учеников были братья Андрей
и Николай Белоголовые
– дети сибирского купца, который часто по делам уезжал в европейскую Россию вместе с женой, надолго оставляя у декабриста своих сыновей (кстати, этот купец заодно был “курьером” декабристов, отвозя и привозя, избегая цензуры и контроля, их/к ним письма, посылки, деньги). Младший из мальчиков, Николай Белоголовый
(он в дальнейшем стал врачом) оставил очень ценные воспоминания обо всех декабристах и декабристках, с которыми ему довелось повстречаться подростком благодаря своим менторам-декабристам (после смерти Юшневского
братья Белоголовые
стали учениками декабриста Александра Поджио
).
Николай Андреевич Белоголовый (1834-1895), ученик декабриста Юшневского.
Алексей Юшневский
скоропостижно скончался 10-го января 1844 года, на похоронах одного из декабристов, Фёдора Вадковского
(1800-8.1.1844) в иркутской деревне Оёк. Во время церковной службы, при выносе Евангелия, Юшневский
, по обычаю, совершил земной поклон. Но так и не разогнулся. Последние слова, которые услышали от него декабристы перед смертью, когда кинулись поднимать его, спрашивая наперебой, что с ним – “Мне хорошо”
.
Именно эту фразу, по желанию Марии Казимировны
, выбили на могильном памятнике Юшневского
. Похоронили его на кладбище в селе Большая Разводная.
По воспоминаниям воспитанника Юшневского
, Николая Белоголового
, после смерти мужа декабристка устроила в одной из комнат их дома алтарь, где часто молилась и заказывала молебны у католических священников (в Иркутске был костёл, откуда к ней почти ежедневно приходили ксёндзы).
Уже через полгода после смерти Юшневского
, 13-го июня 1844 года, генерал-губернатор Восточной Сибири В.Я.Руперт
обратился с представлением в С.-Петербург о разрешении его вдове вернуться в принадлежащее ей имение в Киевской губернии. В этом (как и во многих последующих) обращениях с просьбой об отъезде из Сибири Марии Казимировне
было отказано. Разрешение она получила только 24-го июля 1855 года, через 11 лет после смерти своего мужа, за год до всеобщей амнистии декабристам.
Всё это время Юшневская
подрабатывала частными уроками французского языка и рукоделия. Не так теперь ограниченная в своих передвижениях по Сибири, как при жизни мужа, она часто переезжает с места на место, навещая декабристов в Иркутске, Селенгинске, Кяхте. Ухаживает в Иркутске за смертельно больной Екатериной Трубецкой
.
В 1846 году в Иркутск на на несколько лет приехала семья её дочери, Софьи Алексеевны Рейхель
. С 1848 года семейство Рейхелей
переехало на жительство в Кяхту, где глава семейства – художник (кстати, хорошо известный и дорогой портретист – он писал портреты высшей знати Российской империи своего времени, в том числе царственных особ), принимал участие в росписи местного собора. Юшневская
смогла впервые увидеть своих внуков. Старшей внучке, Софье
, было уже 11 лет. Внуку Якову
– 4 года. У супругов Рейхель
было ещё двое детей, внуков декабристки – дочь Анна
и ещё один сын, однако, историкам о них ничего не известно – скорее всего, они умерли в детстве.
Из Сибири декабристка выехала во второй половине 1855 года. По возвращении в Украину осела в Киеве (где за ней был установлен гласный полицейский надзор), где и скончалась в 1863 году, в 73 года. Не известна ни точная дата её смерти, ни место, где она была похоронена.
В последние годы жизни Марии Юшневской
пришлось пережить ещё один удар – в 1857 году в Тульчине умер её зять, Карл Яковлевич Рейхель
, которого декабристка любила, как родного сына (хотя на деле он был на два года старше своей тёщи).
Кстати, для желающих – вот ссылка на некоторые избранные письма из переписки Марии Юшневской и её мужа с братом Алексея Юшневского , Семёном . Собственно, именно из писем изучаемых персон историки получают самую лучшую и достоверную информацию о подробностях их жизни, вплоть до бытовых мелочей, сплетен и слухов.
НАРЫШКИНА (графиня КОНОВНИЦЫНА) ЕЛИЗАВЕТА ПЕТРОВНА (13 апреля 1802 – 23 декабря 1867)
Единственная из всех декабристок до своего замужества в 1824 году – фрейлина императрицы Елизаветы Алексеевны
, жены Александра I
.
Дочь героя войны 1812 года, участника более 47 сражений, генерала от инфантерии, военного министра Российской империи в 1815-1819 годах, графа (с 1819 года) Петра Петровича Коновницына
(1764-1822).
Родная сестра двух декабристов:
Петра Петровича
(1803-1830), члена Северного общества, осуждённого по IX разряду (приговорен к лишению чинов, дворянства и к разжалованию в солдаты с определением в дальние гарнизоны). Переведен на Кавказ в 8-ой пионерный батальон (впоследствии Кавказский саперный). Скончался от холеры 03.09.1830 года, в возрасте 27 лет.
Ивана Петровича
(1806-1867), члена Северного общества. Участник событий 14-го декабря 1825 года – вместе с другими офицерами пытался сорвать присягу Николаю I
в своей воинской части (прапорщик 9-ой конно-артиллерийской роты). Высочайше повелено (13.07.1826) отправить на службу в 23 конно-батарейную роту в Среднюю Азию и установить тайный надзор. Власти не скрывали, что граф Коновницын
получил прощение “ради заслуг покойного отца перед Отечеством”
. Однако, на участь его старшего брата Петра
заслуги их покойного отца почему-то никак не повлияли.
Дед Нарышкиной
с отцовской стороны, Пётр Петрович Коновницын
(1743-1796) был санкт-петербургским генерал-губернатором (1785-1793). А его жена, бабушка декабристки, Анна Еремеевна
, урождённая Родзянко
(годы жизни неизвестны) была представительницей богатого украинского козацко-старшинского шляхетского рода (происхождением из Хорола на Полтавщине, так называемая “династия сотников хорольских”).
Мать Елизаветы Петровны
, Анна Ивановна
, урождённая Корсакова
(1769-1843), была потомком древнего литовского дворянского рода Корсаков
, которые появились в московских пределах во второй половине XV в. Женщина исключительно смелая и энергичная, очень остроумная и находчивая, она всегда и во всём разделяла взгляды и поступки своих детей.
Родители Нарышкиной
поженились в возрасте уже не первой молодости, в 1801 году – жениху было 36 лет, невесте исполнилось 32. У них были очень своеобразные любовные отношения, которые прекрасно демонстрирует многолетняя переписка супругов, особенно письма жены (кадровый военный, Пётр Коновницын
в период наполеоновских войн месяцами и даже годами не появлялся дома).
Например, несмотря на все заверения супруга в любви, в одном из писем военной поры Анна Ивановна
(которая как раз приболела) писала:
“Все мужчины таковы, умри я, и ты красавицу подхватишь, и меня забудешь, – на зло жить хочу!”
(на деле графиня Коновницына
пережила мужа на 21 год).
Из другого её письма мужу:
“Благослови дочь и 4 сыновей! Какова семейка! Сколько Коновницыных тебе народила, ты должен более меня любить, сударь!”
Родители Елизаветы Петровны Нарышкиной (графини Коновницыной). Портрет матери, Анны Ивановны, урождённой Корсаковой (1769-1843) написан неизвестным художником в 1814 году, в связи с вручением ей дамского ордена Святой Екатерины малого креста (на левом плече графини), здесь ей около 45 лет. Потрет отца, графа Петра Петровича Коновницына (1764-1822) был написан, предположительно, художником Орестом Кипренским для галереи “героев 1812 года”. Когда именно – неизвестно.
Елизавета Петровна
была первым ребёнком у своих родителей из их пяти детей, и единственной дочерью. Росла в родительском имении в селе Киярове Гдовского уезда (под Псковом) и получила блестящее домашнее образование, хорошо музицировала, пела, имела способности к рисованию.
Если её мать за заслуги мужа получила (вместе с другими жёнами “героев 1812 года”) дамский орден Святой Екатерины малого креста (30-го августа 1814 года), то её дочь по заслугам своего отца стала фрейлиной императрицы Елизаветы Алексеевны
(1779-1826), супруги Александра I
, в 1816 году, в возрасте всего лишь 14-ти лет. Родители, зная спокойный, очень самостоятельный характер своей дочери, и её рассудительность, разрешили ей покинуть отчий дом уже в таком нежном возрасте. Юная графиня Коновницына
полностью оправдала их доверие – несмотря на все соблазны Императорского двора, и блестящие возможности заключить выгодный брак, декабристка вышла замуж только через 6 лет своей беспорочной службы правящему дому Романовых
, 9-го сентября 1824 года, в имении своих родителей Кярово, по любви. По случаю бракосочетания она получила из казны на приданое 12000 рублей.
Супруг графини Елизаветы Коновницыной
, Михаил Михайлович Нарышкин
(1798-1863) родился в семье полковника Михаила Петровича Нарышкина
(1753-1825) и Варвары Алексеевны
, урождённой княжны Волконской
(1760-1827); за отцом в 1802 в Московской, Нижегородской, Казанской и Калужской губернии 8275 душ, так что семья была очень богатая.
У декабриста были два брата и шесть сестёр, в том числе и знаменитая Маргарита Тучкова
(1780-1852), вдова погибшего на Бородинском поле генерал-майора Александра Тучкова
(1778-1812), основательница Спасо-Бородинского женского монастыря на месте битвы, в дальнейшем возглавлявшая его до самой смерти (как инокиня Мелания
и игуменья Мария
).
Воспитывался дома, в 1815 посещал занятия в Московском учебном заведении для колонновожатых, в 1818-1819 в Петербурге слушал частные лекции профессоров Куницына, Германа и Соловьева. В службу вступил подпрапорщиком в Псковский пехотный полк – 6.04.1815, портупей-прапорщик – 20.06.1815, прапорщик – 4.10.1815, подпоручик – 30.04.1817, переведен в лейб-гвардии Московский полк – 23.10.1817, поручик – 26.01.1818, штабс-капитан – 24.08.1819, капитан – 1.01.1822, полковник с переводом в лейб-гвардии Измайловский полк – 12.12.1823, переведен в Бородинский пехотный полк – 6.06.1824, переведен в Тарутинский пехотный полк – 17.12.1825 (стоял в Москве).
Член Союза благоденствия (1818) и Северного общества, участвовал в переговорах Северного и Южного обществ, участник подготовки восстания в Москве в декабре 1825.
Счастливый брак Нарышкиных был омрачён 31-го августа 1825 года смертью их единственной дочери Натальи , которая родилась за два месяца до этого, 11-го июня 1825 года. Роды Елизаветы Петровны были очень тяжёлыми, несколько дней она находилась между жизнью и смертью. Её выздоровление было настоящим чудом, однако, в дальнейшем она больше не могла иметь детей, о чём очень жалела всю оставшуюся жизнь. С другой стороны, после вынесения приговора мужу ей не пришлось, как другим декабристкам, рвать сердце на части, выбирая между супругом и детьми – она просто уехала к нему в Сибирь, получив разрешение через вдовствующую императрицу Марию Фёдоровну (в обращении к которой Нарышкина напомнила о своей верной службе при дворе её покойной невестки в течение шести лет в качестве фрейлины).
Супруги Нарышкины – Михаил Михайлович и Елизавета Петровна, урождённая графиня Коновницына. Портрет мужа – акварель на кости – написана в 1824-1825 гг. неизвестным художником. Здесь ему около 27 лет. Портрет жены написан декабристом Н.А.Бестужевым в июле 1832 года в Петровском заводе. Здесь Нарышкиной около 30 лет.
Михаил Нарышкин
был арестован в Москве и доставлен в Петербург на главную гауптвахту 8.01.1826, в тот же день переведен в Петропавловскую крепость («посадить по усмотрению, где удобнее»
) в №16 куртины между бастионами Екатерины I и Трубецкого.
Осужден по IV разряду и по конфирмации 10.07.1826 приговорен в каторжную работу на 12 лет, срок сокращен до 8 лет – 22.08.1826. Отправлен из Петропавловской крепости в Сибирь – 2.02.1827, доставлен в Читинский острог – 20.03.1827, прибыл в Петровский завод в сентябре 1830.
Тут надо заметить, что, если жена Нарышкина
во время следствия по делу декабристов поддерживала своего мужа со свойственными ей выдержкой и спокойствием, то её матушка (кстати, очень любившая своего зятя, который отвечал ей взаимностью) помогала декабристу (а также и двум своим арестованным старшим сыновьям) со свойственными ей смелостью, энергией и напором.
Император Николай I
писал князю А. Голицыну
:
“… сегодня утром мадам Коновницына почти вошла в мою спальню, именно этих женщин я опасаюсь больше всего”
.
В августе 1826 года директор канцелярии фон Фок
докладывал шефу жандармов:
“Между дамами две самые непримиримые и всегда готовые разорвать на части правительство – княгиня Волконская
<
Зинаида
, жена старшего брата декабриста Сергея Волконского
>
и генеральша Коновницына
. Их частные кружки служат средоточием всех недовольных; и нет брани злее той, которую они извергают на правительство и его слуг”.
В Читинский острог Нарышкина
прибыла в мае 1827 года, где прожила до 1830 года.
Здесь, в суровых сибирских условиях, у неё обострилась хроническая астма, которой она страдала с детства. Через три года жизни с мужем в Читинском остроге, видимо, смирившись с тем, что собственных детей у неё больше никогда не будет, 30-го июня 1830 года декабристка взяла на воспитание семимесячную сироту Ульяну Андреевну Чупятову
(в среде декабристов ходили слухи, что на самом деле девочка была внебрачной дочерью Михаила Нарышкина
от местной крестьянки, и его жена об этом прекрасно знала). Дальнейшая жизнь девочки в семье Нарышкиных
подтверждает эти предположения – Ульяна
получила прекрасное образование, замуж её выдали (с хорошим приданым) за одного из представителей многочисленного дворянского рода Давыдовых
, её детей супруги Нарышкины
считали своими внуками.
Со своими подругами по несчастью, женами других декабристов, Елизавета Петровна
познакомилась поближе и подружилась только в 1830 году, когда декабристов перевели в новую тюрьму в Петровском заводе, где жёны могли жить вместе с мужьями в “семейных” камерах. У неё был очень непростой характер, она очень трудно сходилась с людьми, будучи по жизни замкнутой и немногословной.
Вот такой, например, увидела Нарышкину Прасковья Анненкова
(Полина Гёбль
):
«Нарышкина была не так привлекательна, как Муравьева. Она казалась очень надменной и с первого раза производила неприятное впечатление, даже отталкивала от себя, но зато когда вы сблизились с этой женщиной, невозможно было оторваться от неё, она приковывала всех к себе своей беспредельной добротой и необыкновенным благородством характера».
Мария Николаевна Волконская
добавляла: «Нарышкина, маленькая, очень полная, несколько аффектированная, но в сущности, вполне достойная женщина; надо было привыкнуть к её гордому виду, и тогда нельзя было её не полюбить».
Впрочем, декабрист Андрей Розен
(и ему, как мужчине, в этом вопросе больше веры) оставил о фигуре Нарышкиной
совсем другие воспоминания:
«… В Сибири она была одета во все чёрное, с талией тонкой в обхват; лицо было слегка смуглое с выразительными умными глазами, головка повелительно поднята, походка легкая, грациозная»
.
В Петровском заводе Нарышкины пробыли всего два года – 8.11.1832 у Михаила Михайловича закончился срок каторги, и он с женой и “воспитанницей” переехал на поселение в город Курган Тобольской губернии. На деньги, полученные от родных, они купили дом. Нарышкин получил 15 десятин земли (согласно указу императора, на это имели право все вышедшие на поселение декабристы) и занялся сельским хозяйством. Он купил несколько племенных лошадей и завёл небольшой конный завод.
В 1837 году Курган посетил наследник престола цесаревич Александр Николаевич в сопровождении В. А. Жуковского.
Поэт позднее писал: «В Кургане я видел Нарышкину (дочь нашего храброго Коновницына)… Она глубоко тронула своей тихостью и благородною простотой в несчастии»
. Результатом этого “курганского визита”, как известно, стало разрешение семи ссыльным декабристам отправиться служить рядовыми на Кавказ. К новому месту службы Нарышкины
отправились 21-го августа 1837 года. В дороге Елизавета Петровна
получила радостное известие: ей было разрешено свидание с родными (с запрещением заезжать в Москву и Петербург). В октябре 1837 года декабристка прибыла в Киярово на Псковщине – имение матери (это была их последняя встреча, графиня Коновницына
скончалась в 1843 году): «Это для меня навсегда будет памятный день, потому что в этот день я увидела свою дорогую семью. Я наслаждалась всевозможными ласками, мне расточаемыми, я окружена любовью и заботами, я была счастлива, но это-то и побуждает меня поскорее ехать на Кавказ, потому что счастье, не разделенное с моим старым, добрым мужем, для меня не полно».
В феврале 1838 года декабристка выехала на Кавказ. Нарышкины
поселились в станице Прочный Окоп, в 65 верстах от Ставрополя. Они приобрели дом, в котором часто останавливались отправляющиеся на Кавказ декабристы. Бывший полковник Нарышкин
был назначен в Навагинский пехотный полк рядовым солдатом. Чтобы иметь возможность подать в отставку, декабристу нужно было или получить тяжёлое ранение в боях с горцами (так сказать, “смыть кровью”), или дослужиться до самого низшего офицерского чина.
Вражеские пули и штыки, к счастью, обходили Михаила Нарышкина
стороной.
А чин прапорщика он получил только 25.06.1843, в возрасте 45 лет. И немедленно подал прошение об отпуске по болезни, которое было удовлетворено на 6 месяцев – 29.03.1844. Уже находясь в отпуске, декабрист подал рапорт об отставке, уволен от службы – 25.09.1844 с обязательством безвыездно жить в своём имении – селе Высоком Тульского уезда, под гласным надзором полиции. От всех ограничений освобожден по манифесту об амнистии декабристам – 26.08.1856. В 1859-1860 годах супруги Нарышкины
путешествовали по югу Франции, долго жили в Париже.
Декабрист скончался на руках у жены 2-го января 1863 года, не дожив всего месяц до своего 65-летия.
Супруги Нарышкины под конец жизни. Фотографии фирмы “Дисдери и Ко”, Париж, 1859 год. Елизавете Петровне – 57 лет, Михаилу Михайловичу – 61 год.
Елизавета Петровна
после его смерти поселилась в имении Гораи на Псковщине, у своей родной тётки по матери, Марии Ивановны Лорер
. Здесь она и умерла через четыре года после смерти мужа, 11-го декабря 1867 года. Ей было 65 лет.
Супруги Нарышкины
были похоронены в некрополе Донского монастыря, рядом с могилой единственной дочери.
P.S. На заглавной миниатюре к посту – фрагмент сохранившегося палисада, ограждавшего тюрьму декабристов в Петровском заводе (сейчас – город Петровск-Забайкальский Читинской области). Высота палисада составляла 3,5 сажени, примерно 7,5 метров. Современное фото.
Advertisements
